Кругом свои, где же наши? «Свои» Дмитрия Месхиева

Из коллизий времен Великой Отечественной, волнующих широкую публику, главные, как показывает художественная практика, - это преимущественно внутренние. Какой он — фашист, где эти немцы, что это за противник? Похоже, ответы на эти вопросы нам давно известны. Неизвестно, а потому интересно другое — как нас самих изнутри война искорежила, чего она из нас вытащила

История, рассказанная режиссером Дмитрием Месхиевым , сценаристом Валентином Черных , как известно, полгода назад увенчана тремя главными призами Московского кинофестиваля - как лучший фильм, лучшая режиссерская и актерская ( Богдан Ступка ) работы. Никакого прокатного успеха, как это ни странно, у фильма не было, хотя кроме старосты Ступки в фильме есть (и каждый в своем роде замечателен) сентиментально жестокий чекист — Сергей Гармаш , развеселый, хитрющий полицмейстер — Федор Бондарчук, интеллигентнейший политрук — Константин Хабенский . Почему публика не откликнулась, а от очень тщательно сделанной, изобразительно выверенной картины веет киношным холодком?

Чекист, политрук и солдат-снайпер попадают в плен и бегут из колонны, от немецких конвоиров. У солдатика недалеко родная деревня, там отец, сестры. Можно спрятаться, пересидеть, потом уйти в леса, к партизанам.

Общее ощущение военного беспредела, когда жизнь — копейка, а действовать надо не раздумывая, — решай, а там разберемся, — прививается авторами чуть ли не с самого начала фильма. Вот немецкий танк гусеницей давит человека, а вот чекист, поняв что товарища по несчастью может другой товарищ пленный немцам выдать — как еврея, — на одном из привалов подходит себе спокойненько к потенциальному предателю и ширк его бритвочкой по горлу. Вот и ладно, вот и дальше пошли. А потом мальчик-солдат , но уже с опытом Финской войны, сознается друзьям, что местный полицай, прознавший о беглецах, должен утречком их перестрелять. А папа его родной, он же староста деревни, - то ли согласился на отстрел, то ли чего не понял... И вот этого-то полицая долго, суетливо, истерично тыкает сынок-солдатик в бока острым ножиком — до смерти, а потом политрук стаскивает в речку труп. Смерть за смертью — и все как-то невпопад, коряво, то равнодушно, то надрывно — военное уродство жизни, вновь сменяющееся суровыми и лиричными сценами взаимной, молчаливой деревенской любви.

В фильме Месхиева вообще мало говорят. То задыхаются от бега, то — от наблюдения за деревенскими бабами, то от страха, то от тоски. Не фразы у героев, а просто слова — отрывистые как сигналы, как пересвист: поворотись, отойди, возьми, уходим...

Двое только из мужиков внутренне уверены, спокойны: глава семьи, староста — Богдан Ступка , и полицмейстер — Федор Бондарчук. Получается, что у них уровень ответственности другой, работа опасная. Служивым людям как транзитникам — лишь бы опасную зону пересечь и далее — за родину, в бой.

У полицмейстера же, получается, ответственности больше — перед немцами, у старосты — за дом, за детей, за деревню. Слаба и податлива природа человеческая, а потому полицмейстер хоть и посадил заложников — от каждой семьи, из которой хоть кто на фронт ушел — по представителю, но за отдельную плату потихонькуих же на волю отпускает. Да, и конечно, женщины все на удивление спокойны, что дочери, запертые полицаями, что Катя ( А. Михалкова ) — невеста то ли полицмейстера, то ли одного из героев, что соседка, прибившаяся к дому старосты... Женщины деревенские в фильме, кажется, просто пережидают войну как грозу: вот пройдет, отстроимся, жить будем. В их сонной идилличности есть какая-то избыточность, даже фальшь. Что начинает раздражать? Внутренний конфликт между, так сказать, интересами малой, деревенской и большой, всесоветской родин, постепенно и, похоже, помимо воли авторов фильма, обостряется.

Полицмейстер Федора Бондарчука на удивление прост и понятен: отдай ему девку, сыну предназначенную, а он дочерей из тюрьмы выпустит. Дело-то простое, почти торговое предложение. Также по деловому отец решает, что полицмейстера и всю его полицейскую шайку надо перестрелять, чтобы невесту для сына спасти. А потом также спокойно преследует он удравшего полицмейстера, помогает сыну убить его, отправляется в город, чтобы спасать дочерей. Здесь слишком уж явно у психологических мотивировок концы с концами не сходятся. Отогнав перепуганного возможной кулацкой местью чекиста, староста благословляет солдата — сына — родину защищать, чекиста этого догонять. Какую родину? От кого? Деревня, сестры, отец — здесь. А что - там? Немцы или свои особые отделы? Ссылавшая и гноившая деревню партия или опять же люди, хорошие, добрые, ни в чем не виноватые? Слишком много недоговоренностей, слишком долгим кажется это молчание героев фильма Месхиева. Кто же — свои? Какие такие наши?

В начале советского распада телехроникер Александр Невзоров , внезапно полюбивший "широку страну свою родную", произвел на свет документальный сериал "Наши" - о горячих русских парнях, спецназовцах, пытавшихся сохранить советскую власть в рамках одной прибалтийской республики. С тех пор как только не обзывала его демократическая общественность. Называла, например, оголтелым "нашистом". А происходящее, то есть, интерфронтовская реакция на стихийный сепаратизм так и была в печати обозвана — "нашизмом". Сейчас-то понятно, что и порыв к воле был естественным, и реакция на него людей, воспитанных в советских традициях — не постыдной, а бескорыстной, честной... Но прикладывая эти реалии к нынешним художественным попыткам осмысления и переосмысления других, не менее, а может, и более драматичных моментов общей истории, понимаешь, что "свои" - это и "наши", и "не наши".

Но для этого понимания нужна историческая дистанция, а не дописанная к диалогам, плоская демагогия. Именно она исподволь разрушает художественность в картине Месхиева. Разлом нетерпимости в фильме уже пройден, кровь пролита, а нас, зрителей, все убеждают, что идиллия деревенской жизни нерушима, что уходящий по полям староста спасется, беженцы из плена добегут до партизан и тоже спасутся, что все будет хорошо... Это художественное сглаживание, подравнивание уголков на самом деле способно завести в тупик всеобщего "свояческого" примирения. Нужны ли такие идиллические коврики как замена старых, пропахших порохом, победных знамен? Или главное, в самом деле, перетерпеть и жить дальше?

Алексей Токарев