Господа офицеры вчера и сегодня

В Москве закрывается очередной сезон, впереди лето. Самое время вместо подведения итогов напомнить о самом ярком событии — новой работе теперь уже ставшего лауреатом Государственной премии (и тоже за классику — "Правда хорошо, а счастье лучше" Островского в Малом) Сергея Женовача.

Наверное, когда дом Турбиных стоял прямо, то двери в ванную и в кухню были слева, рояль занимал место в углу гостиной, старая парта мокла под дождем где-то на балконе, буржуйка... Нет, буржуйки вовсе не было. Обеденный стол — в центре, странная, чугунная копия Владимира с крестом — в противоположном от "башенных" часов углу. Трюмо здесь и было, поблизости от рояля, а старую кровать перетащили позже, из уж совсем задавленной перекосом нижней, алексеевой и николкиной, то есть, мужской половины. Это всего лишь домыслы о прошлом неодушевленных предметов турбинского интерьера.

Потом, например, взрывы или еще проще — время, разрушительный ход которого едва ощущается привычными, постоянными обитателями. Что странного в том, как съехали по перекошенной сцене в один угол не только все предметы, но и все герои, все времена? Что странного в остовах уличных фонарей, напоминающих временно неиспользуемые виселицы? В этом турбинском интерьере остается или умереть от рыданий, или сжав друг друга в объятьях, попытаться выжить. Турбины спасаются. Быть может, вопреки букве, но согласно духу Булгакова, в финале они стоят на широкой балюстраде, с бокалами в руках, обнявшись, а над ними полыхают отсветы, скорее, салюта, чем сокрушительного артобстрела.

Непросто рассказывать о гетманском предательстве и почти наемной, не пойми за что службе, не пойми с кем войне, когда ветераны новейшей "локальной" войны продолжают сражаться за свои боевые, а инвалиды Чечни просят милостыню в метро. Это другая или все та же армия? Тем, кого смущает отсутствие благородных манер у новичков МХАТа Константина Хабенского-Турбина или Михаила Пореченкова-Мышлаевского, рекомендовал бы сравнивать эти их роли не с героями или агентами телесериалов, а с офицерами — пассажирами метро, прохожими на московских улицах. С теми, у кого еще отсвет войны на лицах. Куда же деваться от присяги и долга? В позор?

В спектакле Сергея Женовача "Белая гвардия", поставленном на сцене МХАТа им. Чехова, есть два хора. Один солдатский — то в строю, то в школьном классе, то прямо в квартире Турбиных стройно, чисто затягивающий и классический строевой, и благородно поэтический, но приспособленный для юнкерского строя репертуар. Поразительно, что солдаты в спектакле самые настоящие, из парадного батальона военной комендатуры города Москвы. Кажется, постановщик нашел очень точный и живой фон для спектакля, шинелью пахнущий и, вместе с тем, свежий, молодой.

Второй хор на сцене — это Турбины, Шервинский, Мышлаевский, Студзинский, Лариосик. То стройно, то вразнобой, то вполголоса, то во всю глотку — поют они родную историю, общероссийскую семейную драму. Хотите, назовите это греческим хором, хотите — туристическим пением у костра, хотите — застольной русской, пьяноватой традицией. Там все есть, всего понемногу. Потому что нам вовсе не о безвременье тупиковом рассказывают, а о конце одних и начале других времен. В этом существенная разница. Можно биться о нищету и искать крайнего, чтобы затоптать его в свое отчаянье. Можно также искать опору.

Семь сцен из жизни Турбиных и их друзей, эти несколько вечеров — от ранних сумерек до глухой, зимней ночи. Это даже не история окончательного российского падения, вымирания, ухода. Наверное, Сталину, любившему мхатовский спектакль "Дни Турбиных", нравилась белогвардейская безнадежность как подтверждение собственной безоговорочной и, мнилось, вековой победы. Но в нынешнем спектакле Женовача, равно как и в недопонятом до конца театральными предшественниками булгаковском тексте, нет глухой обреченности, сопливых стенаний, которыми обвешивали когда-то ложно-чеховские постановки. Нет здесь истеричности шаблонного финала "Трех сестер". Есть тепло и предощущение общего, компанейского спасения. За кого, братцы, погибаете? За что, родные, кровь проливаете? Так за своих же, батюшка, за родных и близких. Вот и весь ответ про Россию.

Кого Елена Тальберг в первой сцене ждет? А кто приходит? Мужа ждет, как ждали, наверное, ее мать, бабушка, как положено от веку ждать, грея воду, готовя обед, накрывая на стол. Приходят один офицер, другой, третий, потом племенник... Потом все же муж — полковник Тальберг, готовый бежать от всего, от жены, от дома, от родины, только бы спастись, выплыть, выжить.

Понятно, что распределение ролей у Сергея Женовача — продолжение замысла. И дом съехал с места не вчера, и Хабенский-Турбин стал полковником, командиром дивизиона, не дослуживаясь десятилетиями, а досрочно, через звания — на поле боя. И Мышлаевский-Пореченков не прямит спину положенной, казенной линейкой, потому как артиллеристу желательно к прицелам гнуться. Армейские всегда — не чета штабным, но ведь и армия другая. И война кругом — не та. Впрочем, и штабные — не вполне. Оперный почти адъютант Шервинский служит при опереточном же гетмане. Не вчера, не вчера здесь все начало разваливаться, в этом и беда. Потому и бегство Тальберга в Берлин не беда для прекрасной Елены, а развязка. И если плакать, то только оттого, что все сны сбываются.

Женовач со всей актерской компанией возвращает зрителю ворох вечных ценностей — непросто в символах — томике Чехова, гимне и песенке, воспоминаниях детства, а в интонациях и действии. Масса смысла в этих сыгранных великими уже театральными классиками Сергачевым и Кашпуром гимназическом стороже и гетманском слуге, до последнего стоящих за вечный порядок. Масса невысказанного в растерявшемся, оттолкнувшем всех, а от того и нелепо погибшем Алексее Турбине. Много еще не доигранного в Николке Турбине, в полголоса затягивающем старую и сокровенную песню.

Что такое лирическая линия Елены и Шервинского, так как она сыграна Н. Рогожкиной и А. Белым? Этого ли мечтательного и болтливого адъютанта она выбирает или от кого-то другого отказывается, от чего-то другого прячется? Их виртуозно проведенный по сцене диалог, завершенный похищенным и иронически сниженным - репликой Лариосика — поцелуем, что он такое? Объяснение в любви, игра, отчаянье? Чего там больше? И того, и того. В Женоваче-режиссере, как и в Женоваче-постановщике, удивляет и радует эта многозначность. То ли радостное отчаянье, то ли отчаянная радость.

Пожалуй, самой пока бледной, эскизной остается сцена с бегством гетмана. Там-то резкий переход от безвластного самодурства до жалкого угодничества почти и не сыгран Хлевинским, равно как и немецкое вежливое пренебрежение к марионеточному владыке — едва читается. А уж как бы свежо теперь-то оно звучало. От того и спор за или против гетмана двух "петухов" - Шервинского и Мышлаевского в воздухе повисает. За кого сцепились?

Ироническое снижение, на которое идут режиссер и актеры, не позволяет впасть в избыточную патетику, в подтекст, в фон уходящая, в солдатском ли хоре звучащая, в шервинском ли вранье патетика не позволяет растворить суть происходящего в кислотной иронии. Вот это и есть разгаданный секрет пьесы.

Замечательна общая тяга героев к чистоте и теплу в начале, в первой сцене. К физическим теплу и чистоте — после мороза и окопов. Уморительна эта перепивчивая, буквальная тяга к ванной — в позднем финале первой сцены — выблевать из себя позор времен, забыться и отмыться. А весь этот ряд героев — Турбин в мундире, Мышлаевский в халате с тюрбаном из полотенца, Лариосик в чужом белье... Какая эта Россия, если не нынешняя?

Особая роль пантагрюэлически большого Лариосика в его эталонной цельности не сходящихся, казалось бы, начал — культурной устремленности, постоянном и трудно высказываемом поэтическом порыве, который то этой любовью к чеховскому томику, то обожанием Елены проступит, и в здоровом обытовлении, в стратегическом прагматизме его существования, желании обогреть, приласкать, защитить дом как ближних... Ближних — как дом.

Собственно, к такому простому смыслу и сводится вся история. Что за словами Мышлаевского о России, которая как стол, — как ни переворачивай, она все стол? Значит, придет время и все встанет на ноги, то есть, на свое место? Там где близкие, где тепло и любовь, где такое понимание, что не слова, а взгляда хватает, не просьбы, а общего порыва, там и дом, там и родина. Слова эти про людей, которые не с нами, о мужиках, которым этого всего не надо, про большевиков, которым можно и послужить. Но которые, скорее всего, убъют...

Пока проходные какие-то и неубедительные. Потому что никаких врагов на сцене, в сущности, нет. Есть непонятная шайка петлюровцев глупо хлопнувшая прямо на сцене убегавшего еврея. Есть та же самая шайка, не дострелившая Николку и содравшая сапоги с мертвого Алексея. И это — весь враг. Похоже, что Женовачу внешний враг не нужен. Погубившее Турбиных — изнутри них. Также как и спасающее.

Почему Алексей погиб? Вот главный вопрос. Потому что один остался, всех разогнал — перед лицом врагов. Всех спас, всех заслонил или наоборот, сам — без всех — пропал? Что такое для Турбиных, для этого круга — все? Что такое — свои? Почему с такой болью — о своем вопиющем меньшинстве? Не потому ли, что критическая масса меньшинства — единица, а за нею небытие, ноль?

Эта устремленность, этот вектор — к внутреннему, подразумеваемому истощению в ноль — с постоянным подпитием или какая-то взаимной инфантильностью или даже тальберговским животно-выживательным предательством — есть в спектакле, но звучит неотчетливо, она пока из недоигранного и недодуманного. А что же царь, его белая гвардия, эти последние бои где-то на Дону? Это все — сказки, а жизнь и счастье — только разваливающийся дом с друзьями? Не мало ли? Какие там свадьбы, какие салюты и елки, большевики на пороге. Но еще за порогом, их не видно, они неощутимы. И только шеренги солдат с поэзией грохочущих сапог — призраки юнкеров.

Понятно, что Женовач никого не спасает — ни героев, ни нас. Но смущает лишь, что и для себя ответ он не формулирует. Ни в красоте, ни в вечности, ни в любви, ни в слепоте. Озаренные светом от невидимого источника, турбинские вечера повисают на новым Камергерским переулком и гаснут, забитые светом ресторанной рекламы. Быть может, надо чуть громче и жестче? Даже в театре, играющем все же на фоне дальней войны.

Алексей Токарев.