Такое не должно повториться!

Это было время, когда ломались судьбы людей, рушился баланс семейных связей и родственных чувств, когда многие были запуганы властями и не откровенничали друг с другом. Это был страшный период политических репрессий в нашей стране, когда человек внезапно исчезал на многие годы, а то и терялся бесследно…
ПИК репрессий в Могоче, впрочем, как и по всей стране, пришелся на конец 1936 начало 1937 годов. В то время довольно крупный поселок золотоискателей с железнодорожной станцией лихорадило от арестов. Наша семья в те годы жила в Могоче по улице Приисковой рядом с большим зданием треста “Верхамурзолото” и краевой конторой золотопродснаба. Тут же были расположены управление приисками, гаражи и огромный конный двор. Тресту подчинялись, а продснаб обслуживал десятки приисков от Усть-Кары и до Калара и Ольдоя, которые ныне в Амурской области. Мои родители знали очень многих сотрудников треста, тем более, что отец со старшим братом брали зимой подряд возить грузы на дальние каларские прииски. Им хорошо за это платили. И вот, когда начались интенсивные аресты, мимо наших окон то и дело начали проводить арестованных сотрудников из треста и краевой конторы. Мать каждый раз, увидев знакомых, всплескивала руками, испуганно произносила: “Ой, опять повели!” И называла порой фамилию. Обычно арестованных сопровождали два милиционера с наганами. Человек шел, понуро опустив голову, с небольшим узелком или портфелем. Вообще, многие были запуганы арестами и приходили на работу утром со свертком нижнего белья и брали с собой немного еды.

Мать моя, Аграфена Степановна, урожденная Голобокова, из села Шивки, что на Шилке, была домохозяйкой и очень боялась за моего отца, грека по национальности. И хотя он был уже на пенсии, а в прошлом работал каменщиком на железной дороге, строил паровозные депо в Могоче и Ксеньевской, туннели и мосты на этом протяжении, имел большую семью, — все же случиться могло всякое. Тем более, недавно произошел с ним неприятный инцидент. Летним вечером мы под открытым небом слушали выступление одного краснобая-лектора, который нещадно клеймил врагов народа, призывал к бдительности и вдруг свои стрелы направил против моего отца. Вот среди нас, — сказал оратор, — живет старик Ламбрианиди, кто он, откуда — неизвестно. Отец демонстративно встал со скамейки, взял меня за руку, сказал спокойно: “Не слушай этого дурака, пойдем домой!”. Я рассказал об этом матери, она испугалась насмерть, что теперь будет?

Переживания ее усилил своим посещением вернувшийся из тюрьмы сосед Вершинин, здоровенный мужик, вечный приискатель-одиночка. После трехмесячного заключения его качало ветром, так он похудел.

— О-хо-хо, Михаил Иванович, — рассказывал он моему отцу, непременно смоля самокрутку, — не дай, Бог, там побывать никому! В камерах — полным-полно народу, негде даже присесть. О еде и говорить нечего. Днем и ночью вызывают на допросы, бьют арестованных нещадно. Если вызывают на выход с вещами — значит, на этап, если нет, то увезут на расстрел!

Мать после такой откровенности совсем запереживала, но пронесло. Позднее (по своей наивности) она скажет, что отца не забрали потому, что Сталин “своих кавказцев” не садил в тюрьму.

Беда пришла с другой стороны. И случилась она в нашей семье с зятем, 24-летним комсомольцем, завскладом продснаба Якобсоном Михаилом Давыдовичем. В один из декабрьских дней в обед за ним пришли два милиционера. Его жена, моя сестра Клава, заплакала, начался обыск. Рылись в комоде, единственной мебели в квартире, в чемоданах. Михаил сидел на кухне с маленькой дочкой на руках. Он был подавлен неожиданным визитом незваных “гостей”. Помню, обыск ничего не дал, но один из милиционеров долго играл цепочкой от карманных часов с серебряной крышкой, а потом спокойно положил часы себе в карман. Обыск с мародерством! Якобсон поцеловал жену, детей и вышел из дома, не ведая, что дверь за ним закрылась навсегда. Да и мы все в семье не знали о его судьбе. Для нас он канул, как в воду. Несмотря на то, что родственники писали в разные инстанции, ответов на запросы или не было, или они были уклончивы. И только лишь во времена перестройки пришла первая новость: Якобсон М.Д. реабилитирован посмертно. С маленькой бумажкой был выслан его военный билет. И все, больше ничего. И опять все мы, оставшиеся в живых, недоумевали: или расстрелян, или умер в тюрьме, ибо здоровьем он не отличался. А главное, хотелось узнать в чем обвиняли “врага народа”, молодого человека, который политикой не занимался, даже газет не выписывал — и вдруг тюрьма. По работе он был аккуратным, не воровал, не фальшивил.

Случай такой представился только в прошлом году, это почти спустя 70 лет со дня, когда Михаила Давыдовича увели из могочинского дома. Познакомиться с делом Якобсона помог мне хороший человек, честный и объективный офицер КГБ Иван Никитович Климов. (Я знал его еще по Борзе, когда работал собственным корреспондентом “Забайкальского рабочего” и критической статьей вызвал гнев тогдашнего секретаря горкома. Климов возглавлял комиссию по проверке фактов и доложил на бюро, что в статье все без исключения правильно и неоспоримо. Это было для меня радостью и поддержкой.) Но об этом — чуть позже, а попутно хочу еще рассказать о брате Михаила Давыдовича Леонтии Давыдовиче Якобсоне, судьба которого так же драматична. До войны он работал на станции Большой Невер так же в качестве завсклада, откуда поступало горное оборудование на Алданские прииски. Однажды его вызвал местный следователь и с порога огорошил:

— Ну, Якобсон, рассказывай, как ты готовился встретить японцев?

— Что за вздор вы мне говорите? — ответил Леонтий Давыдович. — Я же красногвардеец, сражался в армии Буденного! Имею даже заслуги!

— Знаем мы вас, перерожденцев, — нажимал следователь. — Враг ты, товарищ Сталин осваивает Советский Север, а вы ему ставите палки в колеса!

Якобсону Л.Д. “состряпали” дело и дали длительный срок лагерей. Арестантов набрался полный эшелон, но вопреки обычному маршруту — на Колыму, отправили на Кольский полуостров в Хибины добывать апатиты. И тут война, немцы пробомбили раз-другой. Зеков быстро погрузили в теплушки и повезли в неизвестном направлении. Состав тащился долго, наконец, остановился, и люди увидели вокруг равнинное пространство — тундра. Дров не было, и зеки ночью сидели друг возле друга, прижавшись спинами. От голода и холода во сне многие умирали. Особенно страдали узбеки, таджики и другие южане.

Потом привезли лес, раздали топоры и пилы и сказали: “Стройте скорее бараки, а иначе все здесь передохните”. Так началось строительство железной дороги на Воркуту. Леонтий Давыдович много писал жалоб о несправедливости, они дошли до высоких инстанций, и его освободили. Реабилитировали, дали персональную пенсию республиканского значения и выплатили приличную сумму денег. Но все же бывший буденновец отбухал в лагерях почти десять лет. Дожил он до глубокой старости…

Что же касается дела Михаила Давыдовича, то не буду пересказывать подробности. С первых страниц чувствовалась тенденциозность в вопросах следователя, ведь ему нужно было сломать человека, сделать врагом народа, подвести под расстрел. И он выполнил задание верхов. Якобсон обвинялся по двум очень тяжким статьям — контрреволюционная деятельность и антисоветские действия. Первое заключалось в том, что в углу его склада (кто-то капнул) был обнаружен портрет маршала Тухачевского, уже расстрелянного как врага народа. Якобсон не сумел убедить следователя, что портрет — это материальная ценность, что акт на списание давно лежит, но его некому подписать, потому что должностные лица арестованы. По второй статье была простая придирка. На каком-то северном прииске нашли чуть прогорклое сливочное масло, отправленное из Могочи. Его бы по-хорошему списать по всем правилам, разобраться в деталях. Но нет, следователь делает заключение, дескать, кормили рабочий класс испорченными продуктами.

На последней странице потрясающие строки: на основании… и страшное слово РАССТРЕЛЯТЬ! И три неразборчивые подписи: решение присловутой тройки. Так было, но такое не должно повториться.

Анатолий ЛАМБРИАНИДИ

Источник: Забайкальский рабочий