Олег Басилашвили вернулся в Москву за запахами детства

Он совсем не похож на грузина. Но фамилия говорит сама за себя. В знаменитом актере смешались две национальности, два города, две театральные школы. Может, поэтому ему так удаются самые разные роли: самовлюбленного карьериста в «Служебном романе», безвольного литератора-переводчика в «Осеннем марафоне», жалкого художника-неудачника в «Небесах обетованных».

Некоторое время назад Олег Валерьянович, постоянно проживающий в Санкт-Петербурге, обзавелся в Москве недвижимостью — комнатой в коммуналке на Покровке.

Театр

— Вы снялись в огромном количестве фильмов, а случалось, что отказывались от ролей?

— Конечно: я никогда не иду на то, что мне не нравится. Есть фильмы, где сам знаю: плохо сыграл — не вышло. Вот от этого стыдно. Но таких мало. Всегда снимался в картинах, которые были мне интересны. А в театре Товстоногов давал мне роль — и будьте любезны. Спорить пытался, но это безнадежно. Когда он ставил спектакль по пьесе Шукшина «Энергичные люди», хотел дать мне роль простого человека, но передумал и отдал ее другому актеру. Года через два после премьеры Товстоногов вдруг решил ввести меня в этот спектакль. Репетировать и учить текст не хотелось, и я попробовал отвертеться: «Георгий Александрович, внешне я произвожу впечатление интеллигентного человека. Как я могу играть персонажа — явного простолюдина? Это не моя роль». Он мне на это ответил: «Вот именно поэтому я и поручу ее вам». Все — крыть нечем. И я играл. Это была лучшая роль в моей жизни.

— Сколько сейчас «стоит» настоящий актер?

— Необходимо создать условия, чтобы каждый мог проявить себя в полную силу. Почему я должен работать в театре — а этот труд, между прочим, опасен для здоровья — и получать, допустим, 350 рублей? Рядом со мной «служит» артист, который выходит в массовке, ничем не рискуя, и ему платят 250. Почему я должен его кормить? Да лучше я сам в этой массовке постою. В нашем театре штат 300 человек, труппа — 75–80. Активно работает человек 20. А остальные что делают? Они — хорошие люди, среди них — мои друзья, но мы же их всех кормим — это несправедливо. Почему мы получаем значительно больше в частной антрепризе, чем в государственном театре? Не может государство кормить и поить 600 театров. Значит, надо искать средства к существованию. Самое простое — сдать первый этаж под магазин или казино. Но есть и другой выход: ставьте спектакли, на которые было бы не попасть, поднимите цены на билеты, но не выпускайте на сцену никому не интересную халтуру.

— На ваш взгляд, появились за последние годы яркие, выдающиеся режиссеры?

— Роман Виктюк — талантливый человек. Он делает свой театр, но это эстетство. Есть крепкие режиссеры в Москве, в Питере, но можно ли ждать от них открытий? Увы. Говорят, театр помогает разобраться в жизни, а я сам в себе никак разобраться не могу. Гораздо проще наладить производство хороших сосисок, чем вырастить гениального режиссера.

— В творческом плане вам вроде грех жаловаться: и в кино, и на сцене все складывалось удачно. А вообще по жизни везло?

— Да всяко бывало, но эту жизнь я не променял бы ни на какую другую. Детство безоблачным не назовешь — родился в Москве за несколько лет до начала войны. Но повезло уже в том, что застал старую Москву — дворики, переулки. Рядом с нашим домом стоял храм Троицы Живоначальной, в котором тогда был клуб. Там даже одна моя девушка танцевала. Напротив нас жила семья Альбац: Витька — мой друг, его сестра Элла, их родители. Старший Альбац электрифицировал Ярославскую железную дорогу до города Загорска. Как только он это сделал, его тут же расстреляли. В 41-м году, когда началась война, Витькина мама, взяв его и меня за руки, часто гуляла с нами по Покровке. Как-то она вышла одна и не вернулась. И остался Витька со своей старшей сестрой. Ему было лет семь, а ей девять. Бывшие соседи были моими самыми близкими людьми. Жили рядом Марья Исааковна — симпатичная, добрая женщина, Костя Муравьев — очень любил выпить.

Вешалка

— Покупка маленькой комнаты в коммунальной квартире в том же доме на Покровке — это ваша тоска по старой Москве?

— Не только по Москве. Я мог купить и в другом месте, даже однокомнатную квартиру где-нибудь на окраине. Но сижу я здесь на кухне — все как в детстве. Помню запахи той поры — особенно лекарственный. Он стоял везде, даже во дворе, потому что внизу дома находилась аптека. Еще у каждой квартиры было свое подвальное помещение, где хранились дрова. По договору их носил дворник Парфен Назарович. Когда началась война, в подвале оборудовали бомбоубежище,но древесный дух там так и остался. Еще помню аромат пирогов с капустой, которые мне бабушка пекла. Я ее очень любил. Бабушка была хорошо образованна, только языков не знала. Всю домашнюю работу делала. У нас на окнах висели кружевные ламбрекены, которые она плела сама и каждую неделю стирала. Вообще в квартире все блестело, все было идеально чисто. Домашние должны были собраться обедать все вместе ровно в 3 часа. Если кто-то отсутствовал, сидели и ждали. Вот такая была бабушка. А мой дед был архитектор. При его участии создавались храм Спасителя и масса церквей в Москве.

— А как вам вновь отстроенный храм?

— Я считаю, что надо каяться. Взорвали храм — построили. Я верующий человек. Мне нравится, что там же стоит тот же самый купол. У меня есть картина, которую рисовал дедушка, сидя на нашей крыше. На ней виден храм Христа Спасителя.

Деревня им. Басилашвили

— У ВАС много грузинских родственников. Часто с ними видитесь?

— Стараюсь почаще, но не очень получается. Как-то я специально поехал в Грузию, чтобы посмотреть на землю предков, про которую так много рассказывал отец. Отыскал деревню Карби. Напротив нее речка Ряхва, и через реку — Цхинвал, как раз на границе с Осетией. Типичная грузинская деревня. Сидят два старика. Спрашиваю: «Где тут дом или земля Басилашвили?» А они отвечают: «Здесь все Басилашвили. Вся деревня. А ты кто такой?» — «Я, — говорю, — внук Ношревана и правнук Кайсосоро». Вдруг эти два деда срываются и убегают куда-то. Через 10 минут был накрыт стол, за которым сидела вся деревня. Каждый принес угощение — кто что мог. Я этого никогда не забуду.

— Прожитые годы сделали вас оптимистом или пессимистом?

— Оптимистом. Сейчас вот наблюдаю, как идет развитие нашей промышленности.

— Это разве развитие?

— Слава тебе господи, что так. Не спугнуть бы. Вот возьмите «Жигули» — жуткая машина. У меня «шестерка». Едет — слава богу. Ой, что-то застучало, ой, перестало — поехали! «Надо поддерживать нашего производителя!» — кричат. Не надо поддерживать. Захотят выжить — выживут.

— Чего вы боитесь в жизни?

— Смерти.

— А нищеты, голода?

— Меня-то трудно этим напугать — войну пережил. Помню, в эвакуации, в Тбилиси, мы были прикреплены к столовой. Там давали коричневый суп, в котором плавали две макаронины и больше ничего. До сих пор его вкус не забыл — уж очень мне нравился этот суп. Как-то раз я взял свою порцию и мигом съел. Напротив меня сидел военный, офицер. И вдруг он сказал: «Мальчик, хочешь еще? Ешь мой». Я ел, а он плакал. Вот и хочу, чтобы этого больше никогда не было.

— О чем вы жалеете?

— О том, что мне уже 68 лет. Хочется еще сделать так много…

Майя Елисеева, АиФ