Девочка верхом на казацкой пушке

В Москве она возникла перед нами неожиданно — из змеиного гнезда фотопленок, отснятых в путешествии на теплоходе “Максим Рыльский” по маршруту Киев—Одесса—Киев с остановками по самым разным попутным городам. Девочку мы засняли на острове Хортица, о котором расскажем в другой раз, а здесь лишь отметим, что на Хортице в оные времена бытовала Запорожская Сечь — особенная военно-мужская республика, казачий орден, куда женщинам вход был строжайше запрещен. А если вдруг обнаруживали иного казачину с одной из них, то его нещадно секли, а ее предавали ужасному позору, не знаем уж точно какому.

А здесь вдруг на древнюю казацкую пушченку взобралась, воссела пусть хоть и очень маленькая еще, но все же женщина в обозримом будущем, и пушченка вроде бы не была против, а девочка приветственно помахала нам в объектив своей шляпкой. Ну щелкнули и забыли. Ан вспомнилась затем — в белокаменной. Трижды вспомнилась.

Доживает флот, зарастает сад

В Севастополе нас, российских да украинских туристов, в Артиллерийской бухте почему-то встречал военно-морской духовой оркестр (видно, хозяин “Максима Рыльского” — акционерная компания “Ропит” — нанял его для для пущего антуража). И еще более загадочно прозвучало в наших бортовых динамиках:

— Уважаемые дамы и господа, вас рад приветствовать на исконно севастопольском берегу российский военно-морской оркестр Украинского военно-морского флота.

Судовой наш массовик-затейник Витя Сильвер не то хохмил, дурачился, не то не понимал, что произносит. Однако эта путница в головах и неразбериха на устах по поводу раздела бывшего великого Черноморского флота на два немощных инвалида — российский и украинский полуфлоты — еще не раз встречались нам, в разных вариантах. Вот один из них.

Не успели причалиться, как тут же нас рассадили по автобусам (время клонилось к вечеру) и повезли на экскурсию по городу. Наш гид Евгений Николаевич отдал всю свою жизнь Черноморскому флоту и, выйдя на пенсию, не уехал в Россию, как это делают другие его сослуживцы (“жить в Севастополе все труднее — хохлы выдавливают”), остался и перепрофилировался в “поводыря” для туристов. Рассказчик блестящий, обширнейшей эрудиции: в Севастополе около 400 памятников и каждый из них он знает “поименно”.

Евгений Николаевич сводил нас на Малахов курган — изумительное, святое место. Показал также и четвертый редут, на котором в Севастопольскую страду сражался Лев Николаевич Толстой, и познакомил со многими другими точками города-героя, столь памятными русскому сердцу. Севастополь был заложен по гениальному замыслу сухонького Суворова. Именно здесь решалась судьба России — война Европы против нас в 1854—1855 годы, которая велась тогда и на Балтике, и на Тихом океане, но получила название Крымской. Россия потерпела поражение, но поднялся с колен и снова вырос из пепла Севастополь.

Именно здесь, в Севастополе, веком позже — почти через сто лет — новый враг России сломал свои зубы на Юге нашей Отчизны. Немец хотя и взял после долгой осады этот город, но вскоре был изгнан. Севастополь был чуть ли не полностью, на 90 процентов, разрушен, но снова встал из пепла, и сегодня он — совершенно современный, то есть послевоенный город.

Среди защитников Севастополя в Крымской войне и Великой Отечественной, — рассказывал Евгений Николаевич, — были люди самых разных национальностей нашей бывшей страны. Но русских погибло больше всех. Севастополь был заложен русскими, строился русскими. Севастополь был русским городом. Сейчас он им не является, поскольку Крым сдан Украине.

Третью интервенцию, которую начал Горбачев и продолжают Ельцин с Кучмой, Севастополь не переживет, а если и переживет, то вряд ли возродится вновь. Флот разделен пополам, половинки его никому — ни Украине, ни России — не нужны. А кому нужен Севастополь без флота? Корабли его растащены по бухтам и бухточкам и там — безденежные — ржавеют, гниют, догнивают...

Мы, уважаемые читатели, посетили и знаменитый севастопольский Приморский парк. До войны, Великой Отечественной, здесь росли природой посаженные деревья, кустарники, но фашисты, захватив город, вырубили те и другие, дабы лучше видеть море и не попасть впросак. После войны здесь были голые скалы, а теперь вот — парк, руками человеческими твореный. И каких только самых что ни на есть экзотических растений со всего мира здесь нет!

— Помню, — продолжал гид, — как сажали тут деревья: сначала вырубят в граните нужной глубины и ширины ямину, затем привозной землей заполнят ее, затем посадят дерево и три года поливают, чтобы прижилось. Кстати, уважаемые товарищи, вот перед вами дерево, еще цветет. Что напоминают вам его цветы, какие цветы напоминают?

Человек пять высказали догадки, в том числе и мы, пишущие эти строки, но Евгений Николаевич все отмахивался. И тут раздался звонкий голосочек — той самой девочки, что оседлала казацкую пушку.

— Мальву напоминают...

— Молодец, умница, — воскликнул Евгений Николаевич и с гордостью продолжил: — Перед вами, товарищи, редкое растение — мальвадендрон.

Да вдруг с печалью закончил свои объяснения:

— Погибнет и мальвадендрон, поскольку теперь у него, как и у всего парка, нет надежного хозяина...

Днем в Севастополе почти не услышишь украинской речи, только разве на Центральном его рынке. Да и украинца совершенно не отличишь от русского, только если на рукаве милицейской тужурки не заметишь вдруг “трезубца”. Но ночью, о, ночью!

Весь берег нашей Артиллерийской бухты уставлен был кофейными да ресторанными столами и не было ни одного свободного. А за каждым столом рекой лилось дешевое шампанское, съедались пудами шашлыки — свиные, бараньи, осетровые, гремели-орались песняки, в основном про коней, которых нужно хлопцам распрягать. Эдакий ночной хор-ор новых хозяев Севастополя стальной подковой охватывал извечно русскую бухту.

Кем был дядько Максим Рыльский?

Впрочем, и наше судно не отставало — всю дорогу “гудело”. Причем не только ночью, но и днем, а наши соседи за тонкой каютной стеной — днем и ночью. Если же на какое-то время умолкали, мы находили их на пятой палубе — в баре, благо тот работал круглосуточно.

Пили наши соседи с боков, сверху и снизу сами по себе, загружаясь спиртным на стоянках в портах, пили и коллективно, организованно. Наш массовик Витя-Сильвер каждый день и вечер что-нибудь организовывал для “масс”: то концерт эстрадной музыки в баре, переходящий в попойку, то поездку на полудикий остров в днепровских плавнях — с десятком ящиков водки да вина, то костюмированную “пиратскую свадьбу”, на которой играл роль одноногого стивенсоновского Джона Сильвера, за что и получил кликуху, то ночные купания.

Еще не очень давно наше судно несло на бортах имя В.И. Ленина и было известным и любимым местом отдыха на воде, или, как говорят французы, “сюр льо”, для сотен и тысяч шахтеров, доярок, учителей. Теперь здесь никого из них не было. Путешествовали не рабоче-крестьянский класс да прослойка между ними. Плыл средний класс: не очень удачливые бизнесмены, бухгалтеры, дантисты и прочие “новые русские” и “новые украинцы” вплоть до постоянно грустного стареющего юмориста-артиста, известного под именем “пана Зюзи”. Люди не очень богатые, иначе отдыхали бы на лазурных берегах, но и не бедные: круизная путевка на нашем судне по карману далеко не всем.

Публика плыла в общем-то достаточно грамотная — у каждого, уверены, имеется какой-то диплом о высшем либо другом образовании. Но, прямо скажем, и какая-то странная публика.Витя-Сильвер — “по отцу немец и по матери украинец”, самозабвенный врун (должность обязывает?), но в общем-то веселый мужик — легко вешал самую разную лапшу на уши нашей публике. Вот он вдруг по ходу своего рассказа собравшимся вокруг путешественникам вставляет:

— Запорожские казаки были людьми высокообразованными, знали по пять и более иностранных языков.

И никто из собравшихся не захохотал, не улыбнулся даже. Поверили.

Вот он вспоминает, как однажды посетил мощи святого Николая и это его “потрясло”, “перевернуло”: всю ночь во сне “изрыгал” из себя какие-то слова.

Оказывается (брат Сильвера потом говорил), “изрыгал” он цитаты из “ленинского рабкрина” и на утро встал “просветленным”, “легким как птица в полете”.И публика кивала головой, поддакивала.

Вот Витя-Сильвер спрашивает:

— Мы уже неделю плывем на “Максиме Рыльском”, а кто скажет, кем был Максим Рыльский?

Гробовое молчание. Сильвер держит паузу, держит... И тут вдруг раздается знакомый нам голосочек девочки со шляпкой:

— Максим Рыльский был дядей...

— Ну конечно же, милая, не тетей, — гоготнул под общий хохот Сильвер.

Когда все успокоились, девочка продолжила:

— Максим Рыльский был дядей поэтом.

Все молча стали расходиться, поскольку судно уже пристало к очередному берегу. Только один мальчик, постарше нашей девочки, вслух приставал к матери:

— Мамо, мамо, я не понял, кем был дядько Максим?

Вспоминается Евпатория после второй “ночи купаний”. Ранним утром, солнышко только всходило, мы вышли на пляж, дабы окунуться в черноморский рай. О боже, что мы увидели! Пляж — словно Мамай прошелся — был весь усеян пустыми бутылками, использованными тампаксами и прочей дрянью. Пляж был пуст. Лишь до смерти сморенные буфетчики беспробудно спали — кто как — на ящиках, сторожа свое буфетное барахлишко, и легкий бриз кучерявил их легкие власа на младых головах...

За портовыми воротами местная бабушка причитала:

— Сыночки, сыночки, возьмите у меня перчику, хоть на десять копеек возьмите — я себе хлебушка куплю.

Другого товару у бабушки не было.

Кому — Му-му, кому — памятник

В Каневе, у могилы Тараса Шевченко, Витя-Сильвер снова распалился:

— Вы видите перед собой грандиозный памятник поэту, таких огромных памятников поэтам в мире больше нет. Но это не памятник поэту. Это памятник ушедшему строю. Тарас Григорьевич был, как известно, рабоче-крестьянского происхождения, был в царской ссылке и в таком виде он был нужен коммунистам, и те вознесли его до небес.

— Что ж, — спросили мы, — теперь Тарас Григорьевич никому не нужен?

— Тарас Григорьевич боролся с русскими царями и страдал в русской тюрьме, а потому теперь он нужен новой Украине.

— То есть украинским националистам?

— Ну, если хотите, — так.

— А вон смотрите, сколько детей и, кажется, в основном украинских пришло поклониться Тарасу. Они что, тоже националисты?

— Будущие, — ответил Сильвер и продолжал:

— У Тараса Шевченко есть одна большая заслуга перед своим народом — он первым из украинских поэтов стал писать стихи на родном языке.Неожиданно рассказ нашего массовика прервал юноша с первым пушком на верхней губе (видимо, отличник у себя в классе и, видимо, хотел “срезать” лектора):

— А скажите, пожалуйста, на каком языке Шевченко написал “Тараса Бульбу”?

Наш Сильвер буквально опешил. Он, не мигая, смотрел на юношу, наверное, разбирался в себе, то ли юноша действительно не знал, что “Тарас Бульба” написан на русском языке, то ли просто захотел задать “умный вопрос”. И тут раздался голосок нашей девочки:

— “Тараса Бульбу” написал не дедушка Шевченко, а дедушка Гоголь...

Юноша густо-густо покраснел: двух Тарасов спутал. А Сильвер пробормотал:

— У нас всегда так: одному Му-му, другому памятник...

Известный анекдот этот, кажется, многие из собравшихся знали, поскольку дружно рассмеялись.

Поздним вечером мы наблюдали картину, поистине фантастическую. Темная-темная гора, на вершине которой под высоченным скорбным монументом покоится прах великого мирового поэта. Слева и справа бесконечно темный Днепр с небесными звездами в своих ночных водах — шевченковский, гоголевский и всех других людей — вчерашних, сегодняшних, завтрашних — Днепр. А посередине у глухой, со спящим внутри сторожем, пристань “Тарасова гора”. Рядом наш теплоход, он ярко сверкает всеми огнями и все прожектора свои направляет на берег.

На берегу в свете прожекторов в совершеннейшем вокруг безлюдье стоят шеренгами белые столы, белые стулья. На белых стульях, за белыми столами “гудят” наши сопутешественники — кушают шашлыки, другие яства, пьют горилку. А в промежутках дружно — и украинцы, и русские, и люди других языков — поют всю ту же песню про коней да хлопцев, которым пора ложиться “спачувать”.Кажется, песня эта снова становится у нас общенациональным гимном.

Станислав ПАСТУХОВ,

Виктор ПРИТУЛА.