Как Лаврентий Берия получил “подарок” от Литвинова

Недавние события с несостоявшейся реабилитацией наркома Ежова заставляют нас еще раз взглянуть на деятельность чекистов, которые не были сплошь и рядом злодеями, но в силу данной присяги вынуждены были проводить разного рода операции, не всегда совместимые с нормами морали.

Есть ли у этих людей право на реабилитацию своих поступков? Предлагаемые вниманию наших читателей воспоминания одного из чекистов “бериевского призыва” показывают стиль и методы работы рыцарей плаща и кинжала. Изменились ли они?

Один из литовских чекистов, пролив “семь потов” на своих первых заданиях, удостоился наконец доверия начальника — полковника Ивана Вавилова. Было это в те времена, когда, как говорил Вавилов, “уже можно было не бояться рассказывать”. И он рассказал...

“Случилось это в Москве в начале лета 1939 года. Меня, совсем еще молодого сотрудника, вызвали к Берии. Очень волновался. Вошел в его кабинет, по всей форме доложил о прибытии, присел на краешек стула. А нарком не торопится начать разговор, протирает платком пенсне, водружает его на нос, наконец:

— Вы прикомандировываетесь к управлению контрразведки на время проведения важной операции. Отправляйтесь к Райхману. О сути операции не должна знать ни одна живая душа. За разглашение — суровая ответственность!

— Понял, товарищ нарком! — и я поспешил в управление контрразведки.

Комиссар II ранга Райхман, стареющий, с лысиной, обрамленной седыми кудряшками, пристально ощупал меня взглядом:

— Вы должны полностью осознать важность операции. Не буду пугать, но ее провал грозит самыми тяжкими последствиями.

И тут прозвучала целая лекция. Он говорил рублеными, короткими фразами. О бывшей “пятой колонне” в Испании, о троцкистах, которые могут быть повсюду. О том, что наша страна может оказаться в изоляции, если Запад столкнет нас с Германией. А наркоминдел занял странную, дряблую позицию, там образовались вражеские группировки, частично уже обезвреженные нашим ведомством. В деле оказались замешанными члены семьи наркома Литвинова. Он уже смещен, но по другим причинам...

Комиссар сделал долгую паузу, затем, чеканя каждое слово:

— Лаврентий Павлович приказал взять Литвинова в разработку.

Я был поражен. Растерянно, горячась, воскликнул (лишь позже понял, как смертельно я рисковал, как был непростительно наивен):

— Да как же можно члена партии с 1898 года, соратника Ленина, крупнейшего дипломата, сделать поднадзорных контрразведки? Его же вся страна знает!..

— Когда дело доходит до судеб Родины, у фигур покрупнее летят головы. — Райхман холодно, злобно глядел на меня.

Я же продолжал упорствовать:

— Мы же не можем действовать открыто, Литвинов ничем себя не запятнал, уход на пенсию — не криминал. Есть ли у нас моральное основание? У нас же нет и юридических оснований для разработки.

— Вот вы и поищите “основания”, — усмехнулся комиссар.— Учтите для начала, что мораль и политика далеко не всегда совместимы. Мы сами находимся “вне закона”, так как ведем оперативную деятельность лишь на основе секретных ведомственных инструкций.

— Согласно инструкции санкции Берии недостаточно, нужно еще согласие ЦК, — все более горячился я. Глупец, искал какие-то законные основания...

Райхман презрительно улыбнулся:

— Так вот, слушай. Указание получено.

— От кого?

— Не от Молотова и не от Калинина...

Я догадался... Начальник подождал, пока я приду в себя, и начал инструктаж:

— В процессе наблюдения за Литвиновым ничего крамольного не замечено. Объект ведет уединенный образ жизни. До предела аккуратен и осторожен. Как знаешь, конспиратор с царских времен... Ежедневные прогулки утром и вечером. В доме работница по хозяйству. Один лишь факт заслуживает оперативного внимания: он что-то пишет, на это тратит большую часть дня. Надо узнать, о чем он там пишет, бывший наркоминдел. Таково пожелание... — Он посмотрел куда-то вверх, я все понял.

План операции я составил и доложил к исходу следующего дня. Не мудрствуя, решил с помощью домработницы Дуняши узнать, где хранится рукопись, проникнуть в квартиру и действовать по обстановке, в зависимости от того, где лежат бумаги.

Не выдержал, спросил: почему мне, новичку, поручено это ответственное задание? Старик улыбнулся лукаво:

— Именно потому. Вы свежий, нестандартно мыслящий человек, а это дело как раз и требует нестандартного подхода...

Завязать знакомство с Дуняшей и выявить ее индивидуальные особенности оказалось несложно, девушка была доверчива и сообразительна. Хозяина она уважала, но еще больше уважала и боялась наши “органы”, поэтому согласилась помочь без всякого давления. Максим Максимович работает в кабинете, рукопись хранит в сейфе, таком железном шкафчике около стола. Уходя из дома, запирает сейф, гуляет утром и вечером по полчаса в одно и то же время (это я уже знал).

В свою группу взял я Семенова и Андрианова. Как только ушел Литвинов, Дуняша нас впустила. Андрианов поколдовал над сейфом, замок не поддавался. Взял он другую связку отмычек, и дверца с легким скрипом распахнулась. Я брал листы, бегло прочитывал, а фотограф Семенов снимал. То, что было в рукописи, не давало никаких оснований заподозрить Литвинова в каких-то враждебных настроениях...

Мы ретировались задолго до возвращения экс-наркома, можно было вздохнуть свободнее. Но сразу по возвращении в отдел этот лопух Андрианов признался, что... оставил одну из отмычек, которую для удобства работы снял со связки. “Как она выглядит?”

— “Да такая небольшая стальная хреновинка...”

Узнав об этом, Райхман пришел в ярость, приказав любой ценой заполучить проклятую “хреновинку”.

Назавтра утром, едва “объект” скрылся за углом, я мигом к Дуняше. Она, однако, не согласилась отдать наш инструмент — хозяин категорически запретил что-либо убирать со стола. Договорились — она уберет “хреновинку” с глаз хозяина, чтобы выяснить его реакцию. Если спросит — отдаст ему, не хватится, забудет — и я заберу улику...

До вечера Райхман терзал Семенова, требовал быстрее сделать снимки. Наш расчет был такой — предоставить Берии доказательства успеха операции и потом уже доложить о “проколе”, если Литвинов заподозрит неладное и инструмент не удастся изъять. Вечером перепуганная Дуняша сообщила мне, что хозяин сразу заметил отсутствие “железки”.

“Где она?”

— Дуняша доложила, что переложила ее на книжную полку. Литвинов водворил отмычку на прежнее место и велел ее не трогать.На следующее утро Берия получил снимки, о “проколе” Райхман промолчал.

Через несколько дней вызывает нас Берия, глаза за стеклами пенсне злобно сверкают:

— Может, кто-нибудь из вас объяснит, что сие означает? — Берет со стола и вручает Райхману небольшой пакет из плотной коричневой бумаги. Раскрываем пакет, вынимаем... отмычку. В конверте больше ничего нет. Адрес написан хорошо мне знакомым почерком:

Москва, Лубянка, НКВД, Л.П.Берия (лично).

Выслушав объяснения Райхмана, нарком долго молчал. В кабинете как бы застыла зловещая тишина...

Наконец Берия процедил:

— Впредь избавьте меня от подобных сюрпризов...

Вскоре Райхман предложил мне перейти в его управление, хотя я считал свой дебют неудачным.

— Так что, молодой человек, вы не жаждете связать свою судьбу с контрразведкой?

— Расшифровка операции показала, что оперативника из меня не получится...

— Э, батенька, самоуничижение не красит человека. Операцию вы провели блестяще — для новичка. Если бы не это недоразумение, на вашей груди красовался бы орден...

Прошли годы, — завершил рассказ комиссар Вавилов, — но до сих пор не понимаю, почему осталось у меня некое чувство виноватости? Но в чем я виноват? Перед Берией, Райхманом? Нет, конечно.

Перед Литвиновым? Да, с точки зрения чистой морали поступили мы несправедливо, выбрали грязный метод проверки. А он, старый подпольщик, носом ткнул нас всех в ту “хреновинку”.

Мог я отказаться? Нет, времена были такие, что мы боялись за каждое свое слово, в соседних кабинетах “вдруг” исчезали люди. Нельзя же было пойти к Литвинову и сказать по-хорошему: “Максим Максимович, дайте почитать, что вы написали?”. Хотя по-человечески это был бы самый честный выход”.

Владас БИКУЛИЧЮС.