Как стиляга поселился в сибирской тайге

"Правда.ру" продолжает серию публикаций о России в восточноевропейской прессе

На этот раз речь пойдет о путешествии обозревателя популярного чешского журнала "Рефлекс" Станислава Крупаржа ( Stanislav Krupář ) в самую глушь сибирской тайги и встрече с человеком, похожего на которого едва ли можно найти где-либо в Европе. Да и в России люди, променявшие Москву на сибирскую тайгу, встречаются нечасто. Свой очерк автор назвал "Пчеловод".

"Ха-ха-ха!", усмехается Валера, когда я вечером начинаю шарить в рюкзаке в поисках зубной щетки и пасты. "Ты знаешь, когда я в последний раз чистил зубы?". И тут же с гордостью выкрикивает, даже не дожидаясь ответа: "Пятнадцать лет назад!". Он на мгновение остановился, а потом выпалил: "Так и живу...". Валера представляет собой нечто среднее между юродивым, бомжом и алкоголиком. Чего в нем больше, известно одному Богу. Определенно, зубами бы я с ним не махнулся.

Сюда, в юго-восточную часть Кемеровской области, в один из самых глухих уголков Южной Сибири, Валеру привело в конце 80-х. К тому времени в его жизни уже много что случилось. Россия, или, скорее, тогда еще Советский Союз, переживал тогда такой всплеск свободы, который в те времена нам в Чехии даже не снился. Только мало кто из молодежи (а Валере тогда едва ли стукнуло 25) еще верил в пионеров, стахановцев и комсомол. В моде, скорее, был Толкиен и "поколение next". Пионерские галстуки были вытеснены волосами до плеч, белая комсомольская рубашка — лохмотьями, моральный кодекс строителя коммунизма — анашой, а социалистический (пролетарский — ред. ) интернационализм — прилюдная демонстрация своих интимных чувств. И Валера не отказывал себе ни в чем, что имело запах свободы. До сих пор он вспоминает поездки в поезде из Москвы до Ленинграда без билета. Все дело в том, что там всегда пекли более вкусные и дешевые пирожки.

В дороге
В России всегда есть свои НО, тогда это был Афганистан. В то время как Валерка безмятежно наслаждался жизнью, десятки тысяч парней получали повестки и шли в армию. Потом им в казармах раздавали автоматы Калашникова, загоняли в самолет и выбрасывали недалеко от Кабула. Там навеки остались порядка 20 тысяч советских воинов (по официальным данным — около 15 тыс.- ред. ). У тех, кому посчастливилось вернуться, сейчас есть право на льготный проезд в поездах. За заслуги.

Но Валерка — счастливчик, и этой бумажки, от которой бросает в дрожь, в своем почтовом ящике он не обнаружил. Однако армии он все же не избежал, когда его после трех лет учебы исключили из музыкального училища — говорят, за полное отсутствие музыкального слуха. Служить ему пришлось в Монголии, на отдаленной базе, и как помощник повара у него были значительные поблажки. Скорее можно было умереть со скуки. Когда он исполнил свой долг перед Советской Родиной, то отправился шататься по Узбекистану, Киргизии и Таджикистану, откуда затем автостопом добрался на северо-восток, в Сибирь. Возвращаться в родную Москву не имело смысла - часть друзей умерла от наркотиков, часть не вернулась из Афгана. Некоторое время он жил в Иркутске, подрабатывая ударником в джазовом ансамбле.

Однако город может лишить жизни, и когда он узнал, что несколько знакомых упаковали чемоданы и уезжают строить деревенскую коммуну куда-то на юго-запад, в Кемеровскую область, подальше от областного центра, он не колебался. За полтора дня они пронеслись через Новокузнецк, Таштагол до деревни Камзас. И вот они достигли Кузнецкого Алатау — бесконечной непроходимой тайги, тянущейся вплоть до Западных Саян.

Поселенцы
Они попробовали обосноваться в паре верст от деревни. Валили лиственницы, обдирали кору, навлекли на себя целый букет травм. Поставили сруб. Все шло невероятно медленно. Поскольку люди они городские, навыков постройки дома за половину короткого сибирского лета им не хватило. Когда выпал первый снег, постройка напоминала скорее прочную ограду, нежели дом. Перед наступлением холодов они прибежали в Камзас. Иногда они кому-то кололи дрова и получали за это немного картошки, периодически кто-то над ними сжаливался и приносил молока. Однако между ними и деревенскими была пропасть. Последние были для них, городской богемы, невеждами, полными предрассудков и комплексов. Бережливость и практичность аборигенов очень контрастировала с их бросающейся в глаза непрактичностью и ленью.

Но весна все-таки наступила. На место, где они год назад начали строиться, вернуться имбыло не суждено. Нашли они разваливавшуюся лачугу, которую в эпоху брежневского безвременья колхоз хотел возвести как сарай для пастухов. Однако времена изменились, с пастбищ в горах исчезли стада, а с ними и люди. В течение пары дней они отремонтировали домик. Только чем дальше они были вместе, тем все меньше они могли терпеть друг друга. У каждого из них были свои представления об идеале, и никто не желал уступать. Постепенно они начали один за другим тянуться обратно в город, где можно так прекрасно помечтать о природе. К началу бабьего лета остался только Валера. К середине осени он выкопал картошку, которую они посадили на перепаханном поле, подготовил постройку к зиме, а из лишнего сахара (крахмала — ред. ) приготовил брагу. Дела он только то, что было совершенно необходимо — каждый день рубил дерево для топки а затем читал старинную китайскую поэзию, потягивал брагу и мечтал. Пару раз за зиму у него останавливались охотники из Камзаса. Он их угощал чаем, они ему платили водкой и дичью. Такие обыкновенные встречи постепенно начали преодолевать предрассудки деревенских мальчишек. Теперь уже перед ними не стояла, как годом ранее, группа незнакомцев, у которых ничего нельзя было прочитать на лицах, чувствовали только то, что они чужаки. Сейчас напротив них стоял человек с именем, с такой же жаждой и с таким же похмельем.

Пчеловод
Потом кому-то из них пришло в голову, что грех было бы не сделать из Валеры пчеловода. Поначалу это казалось шуткой, но через три недели около сруба стояло тридцать ульев. Разумеется, что недотепа из города не мог сам обучиться бортничеству. Однако никто так не считал. Валера, скорее, должен был бы стать сторожем совхозного имущества, нежели пчеловодом, должен был охранять пчел и их мед от медведей. Валера за эту работу взялся. Это был символ полного доверия, признания. Потом он охладел к своему отшельничеству, оно перестало быть самоцелью. Он начал сливаться с местным населением, хотя и знал, что никогда не сможет стать таким же, как они. Однако его радовало их естественное поведение. Что бы они не делали — косили ли сено, пили ли водку, или парились в бане — всегда вели себя естественно. Бесхитростно.

Алексей, валерин царь и учитель в делах бортничееских, с которым Валера виделся наиболее часто, принадлежал к той небольшой группе сельчан, которые сохранили веру в Бога. Хотя в Камзасе не было церкви, верующие по субботам ходили на богослужения в дом семьи Алексея.

С Лешей Валера вел продолжительные беседы. После изнурительного сбора меда, когда зудели все конечности, они пили самогон и рассуждали о смысле человеческого бытия. Через два года Валера решил окреститься.

Теперь валерины дни в одиночестве были подчинены церковному календарю, с одной стороны, полному постов (тут все в порядке, Валера и вправду стремился жить скромно, так что камень в его огород не кинешь), а с другой — праздников. Их пчеловод праздновал по-своему — многими литрами самогона и браги, приготовленными собственноручно. В эти моменты Валера терял любые представления о времени. Дни и недели растворялись в алкогольном дурмане. По мнению Валеры, никакого греха здесь нет, поскольку своим пьянством он никому не вредит. А так ему Бог эту праздность точно простит.

Оригинал статьи: Krupář, Stanislav. Včelář.// Reflex, 22.12.2004

Перевод и комментарий Вадима В. Трухачева