Юрий Шевчук: «Эту сволочь надо выжигать калёным железом»

Сорок минут общения после концерта. О лирике и попсе, о рок-н-ролле и джазе, «homo sapiens» и людях «прямоходящих».

— Устали?

— Да вы, наверное, больше устали?

— Спасибо за концерт. Это было здорово.

— Серьезно, вам понравилось?

— Современная молодежь в таком случае говорит: «Вы нас порвали!»

— Да ну не сказал бы... Ну, сегодня зеленый концерт. То есть последний концерт в туре.

— У вас сейчас, у одного из динозавров русского рок-н-ролла, больше всего экспериментов. «Мир номер ноль» была абсолютно новая штука. Сейчас — «Единочество». Много нового выпускаете. Почему так? Старое не нравится?

— Ну, мы ж не в армии служим, чтоб в одних погонах двадцать лет прошагать. Я люблю служивых, но дело не в этом. Просто иначе скучно. Я буду петь свой «Поворот», «Осень» с утра до ночи и что? Так же с ума можно сойти. Вы же творческие люди, сами все прекрасно понимаете. Поэтому мир, безусловно, велик и необъятен, это прекрасно. И существует столько нот и даже ладов в мире. Интересно изучать жизнь, изучать этот океан, который называется Вселенной. Интересна жизнь.

— «Осень» стала саундтреком к сериалу NEXT-2. Есть такое мнение, что сериал — это массовая культура. Не жалко было отдавать песню массовой культуре?

— Нам навязали сериал, честно скажу. «Реал Рекордс». Мы продали ему «Единочество», два альбома. Причем, это было первый раз в стране, когда группа продала материал, который издатели не слышали. У нас были жуткие долги по студии, по всему... Издатель пошел нам навстречу, оплатил все наши долги. Не зная, что за материал идет в выпуск. «Реал Рекордс» — хорошая фирма, не пиратская. Она серьезная фирма, и они пошли на это. Но они, конечно, навязали нам этот чертов сериал (смеется). Они требовали все хиты: «Осень», «Еду я на родину». Я за эти хиты дрался. Я сказал, что «Еду я на родину» — для многих эта песня ассоциативна. Почему на нее нет клипа? Потому что каждый ассоциирует ее со своей жизнью. Поэтому мы пришли к паритету. Там была «Церковь», там была «Ты не один» и еще несколько песен. Все их мы записали в одном формате звуковом. Как-то в одной стилистике для этого фильма.

— Сегодня сильно фонограмщика сделали... Как, кстати, ваша война с фоно-грамщиками. Кто главный фонограмщик?

— Ну, фонограмщик — это не самое главное зло. Мне многие говорят: с кем ты дерешься?! Я сам понимаю, что попса — это ж как дети. Они хотят жить хорошо и при этом ничего не делать. Что с детьми бороться? Я не борюсь с детьми, а с теми мудаками, которые вот этих детей выкармливают. Все эти фабрики звезд и так далее. Все эти куриные окорочка. Всю эту попсню, на которой легко делать деньги. Я рублюсь не с Филиппами Киркоровыми, а с теми, кто за ними стоит. Это люди посуровей. И эту сволочь надо выжигать, конечно, каленым железом. Потому что она уродует страну. Россию, Украину, Белоруссию — все наши братские страны. Потому что волей-неволей молодой человек смотрит телевизор, и он не видит Окуджаву, Булычева. Он не видит там передачу о хорошем украинском поэте. Он видит там одну голимую попсу. На этом очень легко делать деньги, это ничего не стоит. На самом деле, на искусстве делать деньги — это трудно. Потому что искусство нужно объяснить, нужно поговорить с людьми, объяснить, что, ребята, это вам нужно, это, действительно, хорошо, это гармонично.

— У нас в 9-м классе дети Достоевского читают и все равно слушают попсу и смотрят то, что смотрят. Почему так?

— Почему-то очень многим хочется сделать из наших стран какие-то банановые республики. Чтобы вообще ничего не было. Чтобы быдло бегало... Почему-то многие телевизионщики считают, что это вот народу нужно. Откуда они знают, что ему нужно? Поднять что-то и сделать хотя бы сериал, который сильно зацепил бы. Не о сегодняшнем дне, не о бандитах, не о той клюквенной крови, о которой я сегодня пел. Серьезно поднять, как Шекспир в свое время поднимал тему: «Быть или не быть — вот в чем вопрос!» Я не могу жить в башне из слоновой кости. У меня нет столько денег, как у Бориса Гребенщикова, оттягиваться на Катманду. Мыться там под душем этим небесным каждый месяц, куда он ездит. Я езжу в свою деревню в Лебедивку. Где рядом Карабицыно, где каждый год подыхают четыре мужика от дешевого бухла и героина. Вот и все, вот моя страна. И на самом деле, меня, действительно, это ломает. Я пытаюсь на своих концертах со своими ребятами что-то делать, блин. Хотя бы поговорить честно.

— Сейчас лучше, чем тогда?...

— Да никогда не лучше, никогда не хуже. Жизнь такая, какая она есть. Раньше нас душили тем, сейчас нас душат этим. Раньше душили маршем, сейчас попсой. Завтра еще чем-то, что-нибудь придумают. Это все естественно. Но главное, как говорил сэр Генри в известном романе: быть или не быть (смеется). В нашем поколении — оставить что-то для остальных поколений. Чтобы дальше поколения рубились за человечность и понимание человека. Не как животного, которое пожирает холодильники, телевизоры, там, лес, поле. Какие-то глобалисты, где все одинаково. Мы все шестидесятники: Окуджава, Высоцкий — все рубились за это. Они никого не победили на самом деле, ни Высоцкий, ни Галич, ни Джон Ленон, ни Моррисон. Они никого не победили. Они на самом деле оставили нам что-то светлое, от которого мы отталкиваемся.

— Сегодня очень много джаза на сцене было. Много духовых инструментов. Вам теперь это интересно?

— Нет, просто оперный театр, сцена другая. Сегодня больше читал стихов. Хотелось еще больше. Хотелось вообще камерности какой-то, но она у нас не вышла. Поэтому концерт у нас был какой-то рваный. Но мы сегодня старались. Не то что старались — мы сегодня жили. Мне было по кайфу.

— У вас в песнях очень много вопросов. Когда закончатся черно-белые танцы?

— Ну... Вы знаете, ведь искусство не отвечает на вопросы. Это же не я сказал, даже не Репин (смеется). И не Серега Есенин и даже не Платон. Это естественно, просто искусство задает вопросы. Решать-то нам с вами. Ведь Господь это нам дал — свободу выбора, ответа. А это очень важная вещь. Искусство задает, а жизнь отвечает, и жизнь глубже, чем искусство. То есть сильнее, свирепее, лиричнее, светлее. Жизнь — это другое искусство. Немножко как бы отражает что— то. Такое кривое зеркало. А кривизна зависит от твоей личности, от твоей собственной характеристики...

— А вы не боитесь, что молодежь вас не понимает?

— Нет... Нет... Есть молодежные группы, которые специально ориентированы на молодежь, на девочек. Висят плакаты с этими там кентовыми президентами, и эти плакаты очень сексуальны, эротичны. Это нормально! Но мы другое совсем. Мы ж обращаемся не к телу, а к душе. Нам абсолютно неважно, в каком теле душа. В старом теле или в новом. Я знаю молодых мальчиков пятнадцатилетних, которые уже старики. И вот вообще моя последняя телега: homo sapiens — человек разумный. А вот до — лет пятьдесят тысяч назад — жил человек прямоходящий. Вот сейчас очень много появилось людей прямоходящих (смеется). Вместе с homo sapiens, не помню, по латыни как. Но это факт. Вот ты видишь людей прямоходящих, которых искусством называют, на самом деле, туда даже свинья не залезет покушать. Вот и все.

— Как в Питере дела? Стреляют?

— Отлично! Он давно уже не криминальная столица. В Питере денег нет. Криминал там, где деньги, он был в Москве и в Киеве, в Днепропетровске, ну, еще Екатеринбург. Ну, еще там Дальний Восток. Питеру одно время очень много сливали убийств. У меня есть друзья, которые всяким таким занимаются. Так что я в курсе. Питеру сейчас триста лет. Эти триста лет вошли в какой-то пафос. Сразу началась предвыборная кампания, когда красят дома. Я был строителем и знаю, что это все осыплется через месяц. И когда на дороге не делают пирога, закатывают глину асфальтом. В Питере очень многие люди заработали. С другом мы целый год готовили рок-фестиваль в Питере. И за неделю до 30 мая его запретили. Причем мы не знали даже кто. Я бегал от Матвиенко к губернатору, от губернатора к Матвиенко. И они все тыкали друг на друга пальцем. Посылали в одно место, а потом с этого места в другое. Я понял, что бюрократия развелась в России, почувствовав себя опять безнаказанной. Она может прихлопнуть художника. Мне это очень не нравится. Я был, честно говоря, по-трясен тем, что этот рок-фестиваль нам не разрешили. Мне сказали: «Юра, город согласился, но вы уберите всю эту сволочь, наркоманов и алкоголиков». Я говорю: «А кого это, извините?» «Ну, эту вашу молодежь. На стадион Кировский, это за городом». Я говорю: «Хорошее же у вас мнение о молодежи. Далеко пойдете». Из Питера куют сейчас какую-то третью столицу. Не знаю, что-то там не так происходит, нехорошо все. И это я чувствую, и это мне не нравится. Будем бороться.

— Знаете, Харькову в следующем году триста пятьдесят. Тоже строят дороги, красят дома.

— Да я знаю, что Харьков был столицей. Не дай вам Бог пройти то, что мы прошли сейчас. Вы не представляете, сколько миллионов долларов было украдено. Буквально за неделю, как только они посыпались. Это все печально. Вот это вот люди прямоходящие. Их очень много не только на улице, но, к сожалению, и в Кремле, и в нашей Думе питерской. Печально. Людей прямоходящих, которые хотят нажраться и насосаться, много. Один сантиметр асфальта не доложили — уже миллион в кармане. Но я думаю, эти гады вымрут. Мы им это позволим, естественным путем. Вымереть как бронтозавры и динозавры... С другой стороны, праздник... Что-то все-таки получилось, потому что что-то осталось. Что-то отреставрировали. Приезжайте к нам в город. Город стал хорошим, никаких выстрелов, бандитов не увидите. Все очень прилично. Немножко отреставрировали некоторые музеи, немножко помогли, немножко сделали. Ну, в общем, так еще простоит лет сто.

— Что нового об Украине узнали?

— Я видел офигенные села! Земля вспахана, каждое дерево побелено. Вот эти хаты, вот это все... закаты. Необычайные небеса. Очень много акаций, дубов. Вообще, много. Много нюансов. Люди хорошие. Очень много увидел такого доброго, хорошего. Украина все-таки — это земля, прежде всего. Это, конечно, и небо, и вода, но все-таки земля. И вот эта земля — это жирный чернозем. Думаю, вот, блин, остановить автобус и сесть рядом, спеть «Реве и стогне Днипр широкий». Класс!

— Идиллическая такая картина.

— Понимаете, без этой лирики жизнь была б похожа на сбор урожая. Почему в селах люди не живут? Все в город едут, денег хотят. Жизнь быстрая. А в селах люди не живут, потому что им не разрешают жить в селах. Вот сейчас у нас после Украины будет Урал, Поволжье, Сибирь. Страшно. Не живут люди в селах, спиваются, умирают. Наше правительство, видать, в селах не жило. Не чувствует красоты, не чувствует гармонии. Не чувствует той основы народной, которая всегда была на Украине. Это крестьянство. К нему сейчас отношение плохое, это видно. Поэтому на селе жить, я сам в селе живу и знаю, очень тяжело. То есть тяжело быть фермером и просто участвовать в хозяйстве. Потому что тарифы страшные. Я в курсе событий... Тяжело. Ну, ничего. Моисей сорок лет водил по пустыне. А в принципе, мог дойти за неделю. А он сорок лет водил, чтобы они выбили из себя рабов, как Чехов говорил. Мы тоже лет пятьдесят походим. Мы все равно выживем, и Украина, и Россия. Украина станет процветающей страной. Безусловно. Когда-нибудь мы объединимся. Не так, а по-настоящему, как братья. Это обязательно. Иначе мы не выживем. Иначе здесь одни китайцы будут бегать и турки (смеется). И будем у них пахать и дрова колоть. Все. Пока. Добро.

Дмитрий Литвиненко
Источник: Объектив-но "> Объектив-но