Академик Александр Потапов: "У каждого из нас – своя Вселенная!"

"Чаепития в Академии" — постоянная рубрика "Правды.Ру". В ней мы публикуем интервью писателя Владимира Губарева с академиками. Сегодня его герой — российский нейрохирург, доктор медицинских наук, профессор, академик РАН Александр Потапов.

Фото: ФОТО: wikimedia. org

Дом журналистов в Москве принимал немало именитых гостей. Здесь бывали космонавты, актеры, политики, главные конструктора и зарубежные гости. Казалось бы, журналистов удивить трудно: слишком многое повидали мы на своем веку. Однако то, что происходит сейчас в нашем Доме каждую среду, не может не удивлять. По договоренности между Союзом журналистов России и Российским Фондом фундаментальных исследований здесь проводятся "Научные среды". К нам приезжают известные в стране ученые — лидеры в своей области, и рассказывают о последних достижениях отечественной науки и о том, как РФФИ помогает им этого достигать.

Онкологию сменяют гравитационные волны, молекулярная химия соперничает с электроникой, Вселенная "сжимается" до атомного уровня, а казусы парапсихологии опровергаются точными научными измерениями… Великий мир науки предстает перед нами в полной своей неповторимости.

И тем не менее случается, что даже видавших виды работников пера поражает то, о чем рассказывают ученые.

Так случилось и со мной после того, как я побывал на встрече с учеными Национального медицинского исследовательского центра нейрохирургии имени академика Н. Н. Бурденко.

Директор Центра академик А. А. Потапов и его коллеги убедительно показали, насколько велик рывок в нейрохирургии: тех больных, которые еще вчера были обречены, сегодня врачи не только спасают, но и возвращают к полноценной жизни. И немалая заслуга в этом принадлежит именно специалистам и ученым признанного в мире Центра нейрохирургии, где работала и работает блестящая плеяда отечественных медиков. Чтобы убедиться в этом, достаточно войти на сайт РФФИ или Союза журналистов, чтобы познакомиться с теми материалами, что были представлены на встрече в Доме журналистов.

Через несколько дней я побывал в Центре нейрохирургии. Я попросил об интервью у Александра Александровича. И тому было две причины. Во-первых, журналистский опыт подсказал мне, что это очень интересный человек, который широко смотрит на происходящее в нашей жизни, что, к сожалению, свойственно не всем ученым, и, во-вторых, с его старшим братом мы много лет работали вместе в "Правде", и мне показалась, что им обоим присуща нестандартность мышления и искренность чувств.

Во всем этом я не ошибся.

Впрочем, судите сами…

В небольшом кабинете директора одну стену целиком занимает экран. На нем можно видеть, что происходит во всех операционных. Если нужно, то и проконтролировать ход операции, что-то подсказать хирургу, помочь ему. Сейчас идет сразу несколько операций. Одну из них ведет академик А. Н. Коновалов. До недавнего времени именно он был директором, а сейчас является Почетным Президентом. Возраст у него преклонный, но это совсем не мешает ему каждый день оперировать. Именно Александр Николаевич рекомендовал на свое директорское кресло Александра Александровича Потапова.

Александру Александровичу сегодня тоже предстоит несколько часов простоять за операционным столом. Сейчас сестры и врачи готовят его пациента к операции. Во время нашей беседы директор постоянно поглядывает на экран, куда идет сигнал как-раз из той операционной, где ему предстоит работать. На нашу беседу академик выделил то время, что разделяет консультации, которые он вел с утра, до начала его первой операции сегодня.

Нашу беседу я начал так:

— Я не буду касаться тех проблем, о которых вы рассказывали в Доме журналиста — это можно посмотреть еще раз. Хочу начать с любви.

— Широкое понятие…, — он улыбается.

— "Первой" любви… Она, как известно, навсегда. У меня такое ощущение, что Центр, где мы находимся и который Вы возглавляете, это ваша "первая любовь", которая навсегда?

— Верно. После института я пришел сюда в ординатуру, — это было очень давно, — и с тех пор не менял свой выбор, работаю уже очень много лет в одном и том же месте.

— В медицине же возможности самые разнообразные, не так ли?

— Еще в студенческие годы мне было очень интересно все, что связано с мозгом человека. И как он живет, как работает, как можно сохранить его при тяжелых травмах и поражениях. Будучи студентом работал на "Скорой помощи", где сталкивался с очень тяжелыми формами травмы при дорожно-транспортных происшествиях. Потом работал в кардиореанимации при Институте, который возглавлял академик Б. В. Петровский. И всегда меня одолевала тяга к пониманию, что происходит с мозгом при всех катастрофах, и как человеческий мозг можно сохранить, дать ему пережить тяжелую атаку, чтобы он потом выжил, восстановился и продолжал работать. У меня после окончания института был свободный выбор, так как я получил диплом с отличием. Я выбрал Институт нейрохирургии. С тех пор ни разу не пожалел о своем выборе.

— И когда это было?

— Очень давно, в семьдесят третьем году.

— Ну, разве это давно? Это недавно было…

— Нет, давно. Мир был другой, медицина была другая, нейрохирургия была другая. Сейчас произошли удивительные изменения и в нашем понимании работы мозга, и в технологиях, которые позволяют нам изучать мозг и сознание человека.

— Вы упомянули Бориса Васильевича Петровского. Он ведь сердцем занимался?

— И в этой области происходили важнейшие события. Помните первую пересадку сердца? Ее сделал Кристиан Бернард. Он приезжал в Москву. Мне довелось еще будучи студентом слушать его лекцию. Пересадка сердца казалась в то время топовой темой в медицине. Первый пациент жил довольно долгое время. Оказывается, учителем Бернарда был наш профессор В. П. Демихов, который пересаживал сердце, легкие, головы животным. Бернард вместе с Демиховым выступали в аудитории Пироговского института. И все происходящее казалось в то время поразительным. Но вместе с тем было понятно, что можно пересадить сердце, легкие, печень — любые органы. Появились понятия "искусственное сердце", "искусственные легкие", "искусственная почка", но вот в отношении мозга все обстояло иначе: было очевидно, что пересадить мозг или создать искусственный мозг в обозримые 100-200 лет невозможно.

— А как же "Голова профессора Доуэля"?

— Это только голова. Но это не значит, что работающий мозг. Стало понятно, что вторая и наиболее глобальная тема для медицины — и фундаментальной науки в целом, — это познание работы мозга и тех механизмов, которые позволяют ему в условиях различных повреждающих воздействий пережить их и продолжать функционировать, и самое главное — сохранить личность человека. Эта тема крайне интересна, и меня поразили те возможности, которые в то время уже появились в нейрохирургии.

— "Вторая" после сердечной хирургии?

— Да, после сердечной. В семьдесят третьем году был создан первый компьютерный томограф, и он был нацелен на изучение мозга. Если рентгеновское обычное изображение давало контуры костных структур, то компьютерный томограф позволял заглянуть в "черный ящик" и увидеть мозговые структуры, сосуды, можно было делать ангиографию. Так получилось, что в этом же году появился первый "EMI-scanner", компьютерный томограф. И это открыло уникальные возможности для диагностики в области нервных болезней (прежде всего головного мозга) и для нейрохирургов.

— Вы помните своего первого пациента?

— Помню, но, естественно, я его не оперировал. Оперировал академик А. И. Арутюнов, он в то время был директор. Я пришел в операционную, впервые увидел ту хирургию, которую выбрал, и она мне показалась очень тяжелой. Даже, я бы сказал, пугающей. Одно дело — видеть открытое, работающее сердце, и совершенно другое — увидеть открытый пораженный опухолью мозг. Операция сопровождалась тяжелейшей кровопотерей. Но еще более удивительное: после пребывания нескольких часов в операционной я пришел в реанимационное отделение, и вдруг увидел, что пациент проснулся и разговаривает. Поразительно! После такого тяжелого вмешательства на мозге, с таким тяжелым кровотечением, после переливания крови, работы анестезиологов и так далее — и человек разговаривает! И, пожалуй, первая операция произвела сильнейшее впечатление на меня. Я понял, что уже не только хирургия сердца, легких, внутренних органов, но и хирургия мозга может очень многое делать.

— С чем можно сравнить такой рывок медицины?

— Мне кажется, два фактора способствовали развитию клинических нейронаук. Это технологический прорыв в части диагностики. Это методы, которые мы сегодня называем нейровизуализацией. Это появление рентгеновских компьютерных томографов, которые постоянно совершенствовались — их разрешающая способность год от года улучшалась. Это появление (несколько позже) магнитно-резонансных томографов, которые дают практически анатомическое видение мозга, и не только мозга — нервных окончаний, глубинных структур. У нас сегодня есть возможность видеть функциональную анатомию мозга. Вот сейчас, кстати говоря, идет операция с пробуждением. У пациентки опухоль, которая находится в левой височной доле, рядом с зоной, ответственной за понимание речи. До операции мы выполнили пациентке функциональную магнитно-резонансную томографию во время выполнения речевой нагрузки.

Мы увидели, где активируются корковые и подкорковые структуры во время речи, где находится опухоль и как нам нужно подойти к ней, чтобы не повредить речевые зоны этой пациентки. Более того, во время операции мы ее разбудим (после выполнения этапа трепанации) и будем тестировать. Я, как оперирующий хирург, анестезиолог и нейропсихолог, которые в операционной, будут с ней говорить, контролировать состояние ее речевых функций. Удаление опухоли будет производиться все время с пониманием хирурга, где грань дозволенности. Новые технологии дали новые знания функциональной анатомии мозга, новое представление о том, что мозг каждого человека имеет свою индивидуальную анатомию и локализацию тех или иных функций. Скажем, есть правши и левши. У правшей доминантное, главное по речи полушарие — левое, у левшей — правое. А есть амбидекстры, у которых правое и левое эквивалентны в этой функции.

— Андрей Дмитриевич Сахаров был таким. Он писал одинаково правой и левой рукой, и расписывался тоже…

— Я упрощаю немножко ситуацию, но это касается и всех других функций. И когда принимаем решение об операции по поводу любой патологии мозга, мы должны четко знать правша или левша этот пациент, либо он амбидекстр, либо у него какая-то иная локализация функций.

— А разве раньше это не знали?

— Определенные представления были. Условно говоря, моторика речи — нижние отделы левой лобной доли (для правшей), с разными вариантами. А сейчас мы знаем, что это не совсем так, потому что у каждого человека будет совершенно по-другому расположены эти зоны. Мы, по сути дела, с каждым новым пациентом (здоровым или человеком с болезнью) открываем новое биологическое явление — как именно у этого индивидуума построены эти функциональные связи.

— То есть мозг — новая вселенная?

— Мозг бесконечен. Более того, известно, что имеются отличия и у людей из разных регионов планеты. Есть некие генетические своеобразия, и они отражаются на том, как устроена анатомия мозга человека. Пожалуй, это та революция, которая произошла с введением новых технологий.

— Итак, вы стали нейрохирургом. Сколько раз в неделю оперировали?

— Каждый день.

— Две-три операции?

— Две-три не получается, потому что операции в то время были очень длительные. А сейчас я работаю еще администратором, но стараюсь оперировать каждый день. Это для меня такой закон. Те мои коллеги, которые не обременены административными обязанностями, могут себе позволить делать и две, и даже три операции в день.

— 90-е годы… Для вас сложное время. Что помогло вам выжить? Знаю, что и в эти годы вы проводили уникальные операции?

— Нашему Институту очень повезло с лидерами. У истоков создания Института стоял известные ученые хирург Н. Н. Бурденко и невролог В. В. Крамер. Это был двадцать девятый год. Сложился такой удачный альянс невролога и хирурга, и зародилась нейрохирургия. В Институте изначально был заложен мультидисциплинарный принцип. Здесь работали известный нейрофизиолог П. К. Анохин, анатом С. М. Блинков, который работал в лаборатории мавзолея, где изучали мозг уникальных людей, нейроморфолог Н. А. Смирнов, член-корреспондент Академии медицинских наук, профессор А. Р. Лурия, академик Академии педагогических наук, он стоял у истоков современной нейропсихологии, он заведовал у нас целой лабораторией. Академик В. А. Неговский создавал на базе нашего Института первую лабораторию по реанимации. После Н. Н. Бурденко около года возглавлял Институт В. Н. Шамов, военный нейрохирург, затем пришел Б. Г. Егоров, академик, который внес большой вклад в развитие Института и построил трехэтажный новый корпус. В Институте работали и специалисты из других сфер — В. С. Русинов, академик, нейрофизиолог…

— Многих удалось спасти в то время, когда в 49-м начали преследовать врачей именно здесь, не так ли?

— Да, было и такое. Борис Григорьевич Егоров был авторитетным ученым, академиком. Он многих здесь "спрятал", мягко говоря. Приглашал к себе работать, и тем самым многих защищал. После Б. Г. Егорова в течение одиннадцати лет директором Института был академик Александр Иванович Арутюнов, а с семьдесят пятого года — 39 лет! — возглавлял наш Институт академик Александр Николаевич Коновалов, выдающийся человек. И как ученый, и как хирург, и как человек, и как организатор. И он, безусловно, создал тот коллектив, который сегодня продолжает активно работать. И я могу ответить на вопрос, как мы выжили в девяностые годы: от нас никто не уходил! Несмотря на материальные трудности, нам удалось найти некий алгоритм в конце восьмидесятых годов. Раньше вся система здравоохранения финансировалась по койко-дню, и каждый медицинский стационар получал бюджет по количеству койко-дней. И это была абсолютно затратная медицина. Нам тогда удалось перейти на другой принцип — финансирование по количеству пролеченных больных разных категорий сложности.

И это позволило изменить систему финансирования. Когда пришли девяностые годы и базовое финансирование рухнуло, у нас был инструмент, как выжить в новых условиях разрушающихся социалистических принципов финансирования "всем поровну по койко-дням". Мы перешли к принципу оплаты по качеству и количественной характеристике труда. Более того, нам удалось в те годы запустить механизм строительства нового корпуса. Мы локализовались в старых помещениях, это пансион для детей дворян, во время войны там был госпиталь для раненых в голову — там у нас сейчас размещена поликлиника и замечательный музей нейрохирургии. Александр Николаевич Коновалов и его команда все время двигалась вперед. В самые трудные годы — девяностые — мы построили огромный 14-этажный хирургический корпус. Никто не мог поверить, что такое возможно! Все рушится, финансирование сложное, а мы возрождаемся и вводим в строй в 1999 году этот хирургический корпус.

— Но вам же "принадлежали" головы всего начальства в стране?!

— Исторически так сложилось, что мы являлись консультантами Четвертого управления, и, конечно, многие пациенты, которые принимали решения, оказывали нам поддержку. Мы же строили для всех пациентов, понимая, что в конечном итоге, если медики будут хорошо оперировать брюшную полость, грудную клетку, сердце, но плохо оперировать мозг человека, то все будет уже не нужно. Все-таки мозг человека, его сохранность, жизнеспособность — это главное.

— Значит, кремлевская медицина была полезна?

— Это была высококачественная медицина, потому что она обеспечивала четкую диспансеризацию своих пациентов. Люди, которые были у власти, проходили регулярно обследования, что позволяло своевременно в случае возникновения болезни вмешиваться и оказывать адекватную медицинскую помощь… Если посмотреть на возрастной состав политбюро, то это были люди очень приличного возраста. И это как раз подтверждало тот факт, что профилактический принцип медицины позволял предупредить или распознать болезнь на ранних стадиях, позволял этим людям, несмотря на тяжелейшие, стрессовые условия работы, жить долго…

— Значит, зря упрекали либералы Евгения Ивановича Чазова в том, что он создавал кремлевскую медицину. Мол, заботился он только о здоровье вождей… На самом же деле, речь шла о медицине в стране, не так ли?

— Безусловно! Уровень медицины в то время достаточно был высок. Головные институты страны по кардиологии, кардиохирургии, нейрохирургии на достаточно высоком уровне были. Евгений Иванович, будучи уже Министром здравоохранения, принимал такие решения, которые скачкообразно повышали качество всей медицины. Я помню, было решение о создании 50 диагностических центров в крупнейших городах Советского Союза. Единственное, в чем мы с ним были не согласны — что сложные аппараты, такие как компьютерный томограф, следует устанавливать не в поликлинике, а в стационарах. Амбулаторный пациент всегда придет в приемное отделение больницы, а вот тяжелого больного в поликлинику не повезешь. Только в этом мы дискутировали с Чазовым, а в целом его решения, безусловно, сыграли важную роль в подъеме здравоохранения в стране.

— Кто на вас оказал наибольшее влияние?

— Коллектив Института. В нем много было очень известных ученых: А. И. Арутюнов, А. Н. Коновалов, Ф. А. Сербиненко, С. Н. Федоров, Г. А. Габибов, Н. Я. Васин, Ю. М. Филатов, А. З. Маневич и другие. Есть такое понятие — "курс молодого бойца". Каждый ординатор, который поступает к нам, в течение четырех месяцев проходит специальный учебный курс. С ним занимаются анатомией, физиологией, нейрофизиологией, нейрохимией, неврологией, отоневрологией, нейроофтальмологией. В то время у нас каждый руководитель направления был выдающимся человеком. И возможность наблюдения за ними, за их работой и какой-то особой увлеченностью, — это было настоящим счастьем. Поэтому сказать, что какой-то конкретный человек оказал на меня влияние, не могу — это был как бы коллективный гипноз. А плеяда таких удивительных людей воспитывала и учила профессии и жизни… В какую бы лабораторию ни пришел, тебя в каждой что-то поразит — либо личность, либо какая-то работа, либо проект, который реализовался. К нам приезжали со всех стран нейрохирурги, неврологи, нейропсихологи и ходили гуськом за нашими коллегами. Я помню операционную Федора Андреевича Сербиненко, у него очень много было патентов по созданию баллон-катетерной техники.

Он разрешал всем приходить в операционную, потому что те устройства, которые он сам делал, нельзя нигде больше увидеть. Я видел толпы студентов, которые ходили за А. Р. Лурией, массу нейрохирургов, которые приходили на операции Александра Ивановича Арутюнова…Уникальный анестезиолог и реаниматолог профессор Маневич Алексей Зиновьевич, автор многих монографий. Он был моим научным руководителем вместе с профессором С. Н. Федоровым. Возможность впитывания нового от таких ярких людей, которые постоянно заражали жаждой знаний, хорошей эффективной работой, заботой о пациентах — эта атмосфера, которая формировала нас. И всей этой командой руководил четыре десятилетия Александр Николаевич Коновалов, которого, конечно, мы все считаем своим главным Учителем. Сейчас он Почетный Президент нашего Центра. Он в прекрасной форме. По-прежнему занимается спортом, катается на горных лыжах, играет в теннис и каждый день оперирует.

— Каждый день?

— Причем не одну операцию делает!

— Я понял, чем нейрохирурги отличаются от обычных людей и вообще от других хирургов. У меня такое ощущение: будь то Коновалов, будь то Вы, вы увлекаетесь и стараетесь оперировать то, чего раньше никто не делал, чтобы ученики шли за вами. Правильно? Вы все время пытаетесь привнести в науку что-то новое. Вас интересуют нестандартные методы, так же ведь, или нет?

— Конечно, для нейрохирурга, когда человек тебе доверяет судьбу своего мозга, каждая операция — это стресс, это преодоление и самого себя, потому что во время операции нужно все эмоции, все свои волнения оставить за пределами операционной. Это не всегда удается. Но когда преодолеваешь себя, когда сделаешь эту операцию, особенно если она нестандартная, как Вы говорите, это приносит колоссальное удовлетворение. Если после этого пациент просыпается, и у него нет неврологического дефекта, это приносит огромное удовольствие. Теперь о новых и рутинных операциях. Для того чтобы иметь возможность сделать какую-то новую операцию, ты должен пройти через серию более-менее отработанных операций. И только тогда подходишь к моменту, когда вдруг понимаешь, что можешь сделать уже другую, более сложную операцию, которую либо раньше не делали, либо делали по-другому. И смысл Национального центра, нашего Института — всегда искать элементы нового и в самой технологии, и в концепции самой хирургии, чтобы выполнить щадяще саму операцию, обеспечить большую сохранность нарушенных функций и добиться восстановления тех утраченных функций, которые были у пациента, когда он пришел в Центр.

— Теперь я понимаю, почему вам РФФИ дает деньги — вы все время ищете новое?

— Очень важно, что уже 25 лет в России существует уникальная структура, которая нацелена на поддержание фундаментальных исследований в разных разделах науки. В том числе в биологии и медицине. Почему это важно? Если врач делает только рутинные операции, если он постоянно не изучает, не исследует новые элементы в биологии этого явления, в физиологии, в клеточной диагностике, генетике, генетических основах болезни и так далее, он не развивается, и, следовательно, медицина топчется на месте. И вот в этом отношении Российский Фонд за эти 25 лет сделал очень многое. Более того, в рамках структуры фонда медицинские науки сейчас выделены отдельно. У биолога, к примеру, больше времени для подготовки работы в области экспериментального моделирования, в области исследования, подготовки статей, материалов, чем у клинического врача. Клиницист-исследователь больше времени тратит на работу с самим пациентом. И теперь, благодаря грантам Фонда, у него появляется время для занятия и фундаментальными разделами медицины.

Мне кажется, что Фонду удалось в последние годы поддержать очень серьезные интересные проекты в области медицинской науки, ее фундаментальных основ, и в частности, в области нейронаук. У нас был ряд проектов, которые были посвящены изучению молекулярных механизмов развития болезни, в области нейроонкологии, сосудистой патологии, травматического повреждения мозга. И мы, получив новые данные, изменили некие принципы лечения, получили хорошие результаты. А в основе лежали те фундаментальные исследования, которые были обеспечены конкурсным принципом работы самого Фонда фундаментальных исследований. У нас есть конкретные разработки, которые мы вели с Институтом лазерных и информационных технологий, по созданию точных копий, анатомических моделей черепа, мозга человека, и это сегодня уже повсеместно используется как новая технология в реконструктивной нейрохирургии.

— Вы вступаете в прямые контакты с физиками и химиками?

— Конечно.

— Вы считаете объединение РАН и Медицинской академий наук полезным делом?

— Думаю, что когда у любого специалиста, который работает в одной области знаний, есть возможность более тесного общения со специалистами другой сферы знаний, это всегда позитивно. А в отношении слияния академий — этот вопрос уже в другой плоскости надо рассматривать…. В 1944-м году была организована Академия медицинских наук, инициатором ее создания был Н. Н. Бурденко. Он был академиком Академии наук СССР, но он сумел еще во время войны доказать руководству страны о необходимости создания Медицинской академии наук. И был ее первым президентом. И наш Институт был одним из первых Институтов Академии медицинских наук. В 2013 году, как раз в канун юбилея Медицинской академии, было принято решение объединения трех академий. У нас было некое двоякое отношение к этому.

Медицинская академия создавалась не нами, но мы участвуем в ее разрушении. Или наоборот: мы участвуем в интеграции российской науки? Как к этому вопросу подойти? Думаю, что в конечном итоге, наверное, интегративная задача, она была важнее, нежели юбилейная. Все-таки наука должна всегда смотреть широкими горизонтами, глобально. Происходит интеграция российской науки, хотя процесс и болезненный. Но интегративные процессы всегда положительны в конечном итоге. К примеру, сегодня с нами будут работать представители физики — мы делаем лазерную биоспектроскопию. Среди наших партнеров Институт общей физики имени академика А. М. Прохорова.

— Он большое внимание уделял медицине.

— Он разработал лазеры для биоспектроскопии, которые работают у нас в операционной. В России были созданы современные флюоресцирующие красители, которые позволяют на основе особенностей метаболизма опухолевых клеток под микроскопом видеть ярко флюоресцирующие злокачественные клетки опухолевой ткани. Мы можем с помощью биоспектроскопии определять более тонко границы между опухолью и нормальной тканью мозга. Современная оптика, микроскопы, эндоскопы — это достижение физики, механики. Навигационные системы, компьютерные томографы, интероперационные — это интеграция всех областей науки, знаний, технологий. Так что объединение академий имело позитивное значение, потому что это интеграция науки, всех ее узких направлений, это создание неких иных форм, которые позволят физикам, математикам, врачам быстрее находить друг друга, устанавливать полезные контакты, создавать творческие коллективы. И вот в этом отношении РФФИ, который поддерживает междисциплинарные исследования, очень важен. Сейчас, кстати говоря, проходит конкурс РФФИ, в котором могут участвовать несколько Институтов. И мы участвуем в нем. "Мы" — это клиницисты, нейрохирурги, физики, биологи и так далее. Уверен, что такой альянс даст и новые знания.

— Александр Александрович, у меня такое ощущение, что Вам интересно?

— Да, это безусловно. Еще интересно потому, если в девяностые годы практически конкурса в аспирантуру в медицине не было, то сейчас конкурс поступления в ординатуру нашего Центра 12 человек на место. В ординатуру! Не в аспирантуру даже. И у всех дипломы с отличием, у всех какие-то дипломы участия и побед в олимпиадах, уже есть публикации, в том числе в зарубежных журналах. Сегодня в науку приходит талантливая молодежь, и это говорит о том, что у нас есть будущее. И нам интересно с ними работать.

— Спасибо. Неожиданный и прекрасный финал нашей беседы!

Р.S. Чуть не забыл сказать, что операцию А. А. Потапов провел успешно…