Интервью с членом-корреспондентом РАН Михаилом Ковальчуком

"Чаепития в Академии" — постоянная рубрика "Правды.Ру". Писатель Владимир Губарев беседует с членом-корреспондентом РАН Михаилом Ковальчуком, под руководством которого развит принципиально новый рентгеновский метод исследования поверхности конденсированных сред. Повод для встречи — 70-летний юбилей Института кристаллографии имени А. В. Шубникова.

Фото:  

Читайте также: Чаепития в Академии: Истина прекрасна и в лохмотьях!

Увлекающихся людей много, а увлекающих — единицы. А все потому, что повести за собой очень трудно. К сожалению, истинных поводырей, освященных большой наукой, совсем мало. На мой взгляд, Михаил Валентинович Ковальчук — один из них. Знакомы мы давно, но беседуем о судьбах науки впервые. Поводом для нашей встречи послужил 70-летний юбилей Института кристаллографии имени А. В. Шубникова РАН.

Историческое отступление. "Многие традиции Института были заложены академиком Алексеем Васильевичем Шубниковым — основателем школы отечественной кристаллографии. Пьезоэффект на природном кварце, который изучал А. В. Шубников перед войной, оказался крайне важным для прикладных военных целей. Под руководством ученого в годы войны было выращено 50 тонн пьезокристаллов сегнетовой соли, что позволило оснастить войска эффективными средствами связи. Полвека назад Ленинской премией отмечались только выдающиеся работы, такие, как достижения в освоении космоса, в создании ядерного оружия. Была отмечена и работа ученых Института за создание промышленной технологии выращивания искусственных кристаллов пьезокварца и оптического кварца методом гидротермального синтеза. До сегодняшнего дня она остается непревзойденной и по ней выращивают треть мирового объема кристаллов".

Как становятся учеными?

Дочь академика А. В. Шубникова написала: "В литографии Эшера (нидерландский художник, философ, математик и кристаллограф) из серии "Многогранники" есть работа под названием "Порядок и хаос". В центре изображения сверкающий идеальный кристалл совершенной, чистой формы, а кругом различные деформированные предметы со свалки".

Образ символичен. Среди множества институтов РАН наш "юбиляр" выделяется в лучшую сторону. Суперсовременное оборудование, отремонтированные лаборатории, в которых работает немало молодых ученых. Первое впечатление очень важное, сразу чувствуется, что в такой атмосфере современного института работается легче и лучше.

— Вспоминаю юбилей Е. П. Велихова. Дом ученых. И предоставляя слово вам, Евгений Павлович говорит о своем преемнике, о том, что теперь вы будете возглавлять "Курчатник". А как так случилось? Ведь вы выходец хоть и из физической области — кристаллографии, но весьма далекой от ядерной физики

— Сначала несколько слов о кристаллографии. Она начиналась как наука о минералах, но с открытием рентгеновских лучей и их дифракции в 1912 году, пережила второе рождение и стала, прежде всего, наукой о материалах и важной частью физики, образовав новые научные области — рентгеновскую кристаллографию, кристаллофизику, рентгеновскую физику и оптику. Позднее рентгенография дала толчок к появлению целого ряда открытий "нобелевского уровня" в биологии, медицине, химии, и после Второй мировой войны кристаллография фактически стала и частью биологии. Современная молекулярная биология — в общем-то детище рентгеновской кристаллографии белков.

Все этапы, которые прошла кристаллография, наглядно видны на примере нашего Института, который начинался из группы кристаллографов при Минералогическом музее АН СССР, на базе которой был образован кристаллографический сектор в Ломоносовском институте геохимии, минералогии и петрографии, ставший позднее Лабораторией кристаллографии в составе Отделения геолого-географических наук АН СССР. А уже в ноябре 1943 года на ее базе был создан Институт кристаллографии АН СССР в составе Отделения физико-математических наук, директором его стал А. В. Шубников.

— Но какими судьбами вы оказались именно в этом институте, прошли путь от стажера до директора?

— Я окончил физический факультет Ленинградского университета. Именно рентген стал моей первой любовью в науке. Все знают, что такое рентгеновское излучение. Оно широко используется, и к нему "привыкли". Однако рентгеновские лучи обладают уникальными свойствами: позволяют проникнуть вглубь материи, исследовать и изучать ее строение, измерять расстояние между атомами, то есть не только исследовать микромир, но и "конструировать" новые материалы. Когда я учился, только начали развиваться направления, связанные с динамическим рассеянием рентгеновских лучей, их использованием для изучения реальной структуры кристаллов. Это было крайне важным для зарождавшейся тогда полупроводниковой промышленности — контролировать, как идет кластерообразование, формируется дефектная структура.

Буквально на моих глазах теория превращалось в очень важное и нужное практическое дело, с новыми методами, приборами. Моя дипломная работа в Институте полупроводников АН СССР в Ленинграде, была посвящена изучению динамического рассеяния рентгеновских лучей в совершенных кристаллах и созданию на этой основе принципиально новых методов диагностики полупроводниковых кристаллов. Эта работа шла у меня очень успешно, мне предлагали остаться в аспирантуре, но по семейным обстоятельствам я переехал в Москву и 6 апреля 1970 года вышел на работу в Институт кристаллографии АН СССР в качестве стажера-исследователя с окладом 100 рублей.

— Вы были на тот момент знакомы с кем-то из сотрудников Института?

— Только с З. Г. Пинскером, с которым познакомился на одной из конференций в Ленинграде и в лабораторию к которому я, собственно и попросился. Хорошо помню, как я на "полусогнутых" ногах впервые зашел в кабинет директора — Б. К. Ванштейна, знаменитого физика, члена-корреспондента АНСССР. Именно с ним связан чрезвычайно важный этап в развитии института, когда изначально чисто физический Институт кристаллографии стал активно развивать очень актуальное, как потом оказалось, биологическое направление. Если А. В. Шубников создал и развил рост кристаллов неорганической природы, которое продолжается и сегодня, то в 1960-е годы по инициативе Б. К. Вайнштейна были начаты работы по синтезу и изучению биоорганических кристаллов.

В то время многим казалось, что биологическое направление в физическом институте — абсурд. Но в результате развился целый комплекс направлений: дифракция на цепных молекулах, кристаллизация белков, исследование их атомной структуры, вычислительные методы и т. д. Позднее активизировались и исследования жидких кристаллов, что тоже тогда многим казалось несвоевременным, а сейчас без жидкокристаллических экранов немыслимы многие электронные приборы. Дальше начались исследования органических ленгмюровских пленок, развитие методов молекулярной архитектуры аналогичных молекулярно-лучевой эпитаксии, которая считается высшим технологическим достижением неорганического материаловедения, ведь с ее помощью можно искусственно послойно сформировать любую структуру, буквально атом за атомом.

В итоге сегодня ИКРАН является уникальным в своем роде — одним из немногих в стране, действительно, междисциплинарных институтов, когда развивая современные физические методики, мы успешно занимаемся и биологией, и материаловедением, работаем на одну цель, так сказать.

Как начинался пусть стажера

Из книги автобиографических набросков М. В. Ковальчука "Моя конвергенция": "Мне выделили пятиметровую темную комнатушку №206А на втором этаже, где стоял старый электронограф. Условия работы в то время во всех научных институтах были одинаковые, то есть одинаково плохие — захламленность, большая скученность. В Институте кристаллографии АН СССР тогда больше тысячи человек вынуждены были как-то размещаться в одном пятиэтажном корпусе.

… меня никогда не привлекали группировки, с их практикой временного сговора одних против других, а на следующий день ровно наоборот. Такая система сдержек и противовесов, не скрою, была и в нашем Институте. …С 1970 по 1978 год, до кандидатской диссертации, я прошел колоссальную школу жизни, очень поднаторел в практике пробивания лбом стен, но при этом творчество, фантазия и смекалка тоже оказались жизненно необходимы… в середине 1970-х годов мы заложили основы важного направления в исследованиях тонких кристаллических слоев. Это был мой первый крупный научный успех, он особенно важен тем, что я при этом плыл против течения, практически, не будучи встроен в стандартную советскую научную систему, процветавшую в академических институтах…В подавляющем большинстве был востребован один тип деятельности — проводить эксперименты в русле существующей тематики, что-то измерять, расшифровывать результаты, на их основе делать картинки, а научный руководитель потом это обобщал. Это один тип науки — технологизированный, мне, например, малоинтересный. Я продолжал заниматься своей тематикой, несмотря на то, что она не вписывалась в существующие тогда в институте. Конечно же, это замедляло мое карьерное продвижение."

Я не знаю ни единого случая, чтобы путь от стажера-исследователя до директора был гладок и приятен. Медленно шаг за шагом поднимается молодой исследователь по служебной лестнице. Иногда он останавливается, замирает в нерешительности, а потом пропадает желание идти дальше. Причин тому много, но главная — отсутствие инициативы, угасание таланта, бытовые неурядицы, обилие трудностей. Надо быть настойчивым и убежденным всвоей правоте, и тогда можно чего-то добиться.

— Получается, вопреки сложившемуся у некоторых представителей научных, а еще больше, околонаучных кругов пост директора не приплыл к вам на блюдечке с голубой каемочкой?

— Скорее наоборот. Вспоминаю слова Анатолия Петровича Александрова, легендарного АП: "Я в молодости был, как ты. Все бегал, чего-то хотел, предлагал идеи, а от меня все отмахивались". С высоты прожитых лет я понимаю, что очень многих раздражала моя активность, излишняя инициативность. Всякое было: непонимание, предательство, открытая вражда и подковерная борьба. Одна история с защитой мной докторской диссертации чего стоит — и доносы писали, и подложные отзывы, и на комиссию ВАК пытались давить.

Против меня в институте была развернута целая кампания с целью не дать мне вступить в партию после окончания кандидатского стажа, что на то время было равносильно прекращению научной карьеры. Но были, конечно, и настоящие сподвижники, друзья, порядочные и думающие люди, наставники и учителя. Их было несколько на моем пути, и я благодарен судьбе за встречу и общение с такими великими учеными и людьми, как академики Борис Константинович Вайнштейн, Анатолий Петрович Александров, Юрий Андреевич Осипьян и, конечно, Евгений Павлович Велихов.

— А можно подробнее, чем именно занимался все это время Михаил Ковальчук в науке?

— В первое десятилетие моей работы в Институте в основном изучением тонких кристаллических слоев полупроводников, их дефектов методами рентгеновской дифрактометрии, диффузного рассеяния. Отдельной эпопеей было создание приборов — двух- и трехкристального спектрометров ТРС и сопутствующих методов. Эти разработки стали хорошей базой для следующего этапа наших исследований, связанного с выходом, в первую очередь благодаря А. П. Александрову, совместного постановления АН СССР и Министерства электронной промышленности СССР о развертывании совместных работ по развитию микроэлектроники, в чем я принял самое непосредственное участие.

Нашими ТРС были оснащены ведущие предприятия электронной промышленности СССР и стран Восточной Европы, задолго до внедрения аналогичных методов в западных компаниях. С начала 1980-х я начал активно работать в различных синхротронных центрах мира, и это во многом заложило основы моего основного научного направления — использования синхротронного излучения для решения "фазовой проблемы", развития метода стоячих рентгеновских волн в условиях дифракции на монокристаллах. Мне нужна была высокая интенсивность рентгеновского излучения, поэтому я занялся созданием систем накопления для фотоэффекта, создавал своими руками уникальные приборы для измерения вторичных процессов — флуоресценции, фотоэлектронов, фотолюминесценции, комптоновского рассеяния. Все это помогло мне показать высокую структурную чувствительность метода стоячих рентгеновских волн к положению отдельных атомов, его уникальность для изучения структуры поверхности, тонких кристаллических слоев и двумерных систем.

— Про нанотехнологии тогда речь еще не шла?

— Как раз-таки уже начиналась! Вместе с моей коллегой и сподвижницей Светланой Желудевой мы занялись изучением многослойных периодических структур и молекулярных пленок Ленгмюра-Блоджетт, а это искусственно созданные наносистемы. В итоге мы создали метод длиннопериодических стоячих рентгеновских волн, пригодных уже для характеризации отдельных слоев нанометрового диапазона, а также нанобиоорганических систем. Мы продолжили наши эксперименты с участием моей аспирантки Натальи Новиковой с органическими и биоорганическими пленками, исследуя процессы самоорганизации в сложных биоорганических наносистемах. Вот вам и наглядный переход от неживого к живому! А Наталья Новикова, кстати, два года назад, обобщив наши исследования, защитила докторскую диссертацию по биоорганическим наносистемам.

— А как же синхротрон?

— Да, это очень важно. Напомню, что сначала синхротронное излучение, предсказанное нашими учеными, называли "паразитным", так как оно ограничивало пределы ускорения частиц через поворотные магниты в ускорителях — инструментах ядерной физики. Но вскоре обнаружилось, что это излучение обладает уникальными свойствами, в частности, для диагностики различных материалов и структур. Популярно говоря, синхротронное излучение дает возможность увидеть то, что всего пару десятков лет было невидимым, создавать такие материалы, существование которых еще совсем недавно невозможно было представить. Слова с приставкой "нано" уже стали привычными, и это одно из зримых достижений науки нашего времени.

Синхротронное излучение позволяет войти в этот наномир, работать там, поэтому всюду начали активно строить специализированные синхротронные центры. В начале 1980-х годов я создал лабораторию рентгеновской оптики и синхротронного излучения в ИКАН. Могу сказать без малейшего преувеличения — на тот момент она была одной из лучших в этой области. Поработав практически на всех существующих тогда в мире синхротронах, я и многие мои коллеги понимали насущную необходимость сооружения синхротрона у нас в стране. Именно с созданием синхротрона и связано мое "внедрение" в Курчатовский институт.

— Минутку, но ведь и Институт кристаллографии принимал участие в синхротронной эпопее?

— Самое непосредственное, ведь кристаллография, нанонаука и современные синхротронные источники тесно связаны. Вообще кристаллография с ее междисциплинарной сущностью будет играть крайне важную роль в развитии, прежде всего, нанотехнологий, нанодиагностики, в том числе с помощью синхротронного излучения. С середины 1990-х годов ИКРАН, прежде всего моя Лаборатория рентгеновской оптики и синхротронного излучения активно участвовал в разработке станций на строящемся в Курчатовском институте синхротроне. Первой была создана экспериментальная станция "Прецизионной рентгеновской оптики" для исследований в области материаловедения, физики твердого тела, высокоразрешающей структурной диагностики различных сред.

Дальше мы в нашем СКБ, в первую очередь благодаря Юрию Шилину — инженеру не только с золотыми руками, но и "мозгами", создавали и другие станции: рентгеновской кристаллографии и физического материаловедения, белковой кристаллографии, рентгеновской топографии. Особо актуальными вскоре стали исследования на станциях синхротрона, связанные с нанобиотехнологиями, структурной диагностикой высокого разрешения, материаловедением, новыми методами медицинской диагностики, микромеханикой. По сути, на протяжении всех этих лет исследовательская логика вела меня к изучению систем со все меньшим числом атомов, определению местоположения отдельных атомов, то есть технологий атомно-молекулярного конструирования и адекватных методов диагностики, и в полной мере это стало возможно именно на синхротроне!

— Мы совершенно выпустили момент, когда же вы стали директором Института кристаллографии.

— В 1996 году скоропостижно умер Б. К. Вайнштейн. Мы были близки с ним в последние годы, я многому у него научился и в науке, и в жизни. Хотя, отвечая на ваш предыдущий вопрос, никакой помощи мне в карьерном росте в наших отношениях не было, а порой мне казалось, что наоборот. После смерти Б. К. Вайнштейна и. о. директора на два года стал его заместитель В. И. Симонов. Очень тяжелое время было для всей страны, для науки, даже от воспоминаний о нем становится на душе как-то сумрачно.

В 1998 году объявили конкурс на должность директора ИКРАН и я включился в "предвыборную гонку" — встречался с сотрудниками, рассказывал, чем я занимаюсь, ведь моя лаборатория была в другом корпусе, а тематика мало соприкасалась с общеинститутской, так что немногие знали, что я делаю. Благодаря поддержке моих коллег и сторонников: Льва Фейгина, Юрия Писаревского, Виктора Аксенова, Льва Шувалова, Игоря Любутина, Сергея Пикина и многих других, я был избран директором, но честно говоря, радости от этого особой не было.

— Да, я тоже прекрасно помню это время, вернее, безвременье. Выживали буквально, кто как мог. Но как же вам удалось не только выжить, но и осуществить качественный "скачок" в "Курчатник"?

— Через синхротрон, о котором уже немало сказано. Параллельно с работающим в "Курчатнике" небольшим источником мягкого рентгена долго, лет двадцать, шло строительство специализированного источника синхротронного излучения. Собственно, необходимость появления в институте своего синхротрона прекрасно понимал еще А. П. Александров. Но именно Е. П. Велихов, став директором "Курчатника", ища пути для выживания этого гиганта отечественной науки, осознал, что синхротрон может дать толчок развитию совсем нового для института, но крайне перспективного направления. Дело буксовало еще несколько лет и сдвинулось с мертвой точки, когда руководителем Миннауки М. П. Кирпичниковым, при активной поддержке академиков А. Ф. Андреева и Ю. А. Осипьяна, была открыта Федеральная программа по синхротронному излучению. В итоге в "Курчатнике" был образован Институт синхротронных исследований, и Е. П. Велихов мне предложил его возглавить, зная о моем активном участии в синхротронной эпопее еще с начала 1980-х годов. 1 октября 1999 года Курчатовский синхротрон был официально открыт в присутствии председателя правительства В. В. Путина. Так как я не входил тогда в руководство Курчатовского института, то в подготовке мероприятия не участвовал, и впервые в жизни увидел нашего премьер-министра уже в момент "перерезания ленточки".

— Любопытно. Этот факт сам по себе говорит о многом… Ведь вашиуспехи в науке напрямую связывают со знакомством с ним…

— Вот теперь вы понимаете, что это очередной плод мифотворчества?

— Да уж. Вчера в Интернете читал материалы о реформе РАН. Везде утверждается, что происходящее напрямую связано с М. Ковальчуком, которого не утвердили директором Института кристаллографии и он в отместку "уничтожает" РАН. Очередной миф?

— На самом деле, реформа РАН — это давно зреющее, глубокое системное решение. Еще в начале 1990-х годов были первые предложения о реформе, ее продвигал Борис Салтыков, Владимир Филиппов, Андрей Фурсенко. Но реформа все откладывалась и откладывалась, все "зрела и зрела". На что же рассчитывали руководители академии все эти двадцать лет, прекрасно сами понимая и даже декларируя проблему публично — что она сама "рассосется"? Так не бывает!

— Но все же что за странная история с вашим неизбранием директором Института кристаллографии, несмотря на полную поддержку коллектива?

— Предлагаю на эту тему не мифы, а факты. Не секрет, что к Институту кристаллографии после того, как я стал директором "Курчатника", отношение в РАН было "трепетным". Два года назад к нам пришла с проверкой представительная комиссия РАН. По итогам ее работы заключение было почти восторженное: "принципиально новая научная тематика, современные лаборатории, оборудование, молодые ученые, отличный ремонт". Это, заметьте, при полном отсутствии аренды и финансовых нарушений. Так и написано в этом заключении, что практику ИКРАН необходимо внедрять в другие институты РАН. На заседании отделения физических наук в мае этого года, где обсуждался вопрос о директоре института, присутствовало немало членов той самой комиссии: академики В. Б. Тимофеев и Р. А. Сурис, члены-корреспонденты Н. Н. Салащенко и председатель комиссии В. В. Кведер, но никто из них не сказал ни слова об абсурдности голосования против директора, под руководством которого работает, по их же заключению, один из лучших институтов РАН!

— Да, очевидно, при голосовании руководствовались какими-то совсем иными принципами, далекими от науки. Что, кстати, отметил в своем недавнем интервью журналу "VIP-premier" нынешний президент РАН В. Е. Фортов. Но конфликт с Академией возник не на этих выборах, а раньше?

— Думаю, могу даже точно сказать, когда именно. Я еще в 2000 году, только став директором ИКРАН и членом-корреспондентом РАН, написал Ю. С. Осипову письмо, в котором изложил ряд моментов: что следует менять сложившуюся систему Академии, созданную в прежние "командно-административные" времена и не отвечающую новым рыночным и демократическим отношениям, которые складываются в стране, а потому многие институты и целые направления просто "выпадают" из сегодняшних реалий. Я предложил начать "пилотный проект" по созданию нового типа академического института на базе ИКРАН. В этом письме за двумя подписями — академика Ю. А. Осипьяна и моей на имя президента РАН были прописаны все шаги по модернизации академического института. В результате наши идеи не поддержали, было потеряно более десяти лет. Однако, как показало время, и в Институте кристаллографии, и в Курчатовском многое мне удалось реализовать.

— И тем не менее ваши оппоненты до сих пор не могут успокоиться — вы, вероятно, читали об этом?

— Нет, я не читаю такие материалы. Это бессмысленно. А оппонентам можно посоветовать переключиться на конструктив и, наконец, заняться наукой, о которой они так много говорят.

И что же завтра?

— Академия наук нужна?

— Безусловно. Так же безусловно нужна реформа, и не только академии, но и всей научной системы в стране. Вся мировая наука переживает уже качественно новый этап, который подразумевает новые вызовы, цели и главное — по-новому мыслящих и работающих ученых! Многие из тех достижений, о которых сегодня говорят с "высоких" научных трибун, относятся к середине прошлого века. Тогда они были важными и нужными, определяли развитие науки и страны, но теперь это уже прошлое, и это следует понять и принять. И есть все признаки, что новый руководитель РАН это понимает.

— Какие же достижения у ИКРАН? Кристаллография расширяется?

— Я бы сказал, что кристаллография уже перешла на принципиально новый этап развития — она стала междисциплинарной наукой, в которой не просто складываются, а переплетаются, взаимодополняют, конвергируют достижения химии, биологии, физики. Как мы помним, сначала шло копирование природных структур и процессов, что привело к созданию промышленности получения искусственных кристаллов. Потом началось бурное развитие методов структурного анализа, изучение структуры кристаллов и переход к изучению биоорганических кристаллов. А сегодня мы переходим уже от кристаллов к неструктурированным средам и живым системам, работаем на микро- и наноуровне, от трехмерных переходим к двумерным и одномерным структурам. То есть кристаллография прошла путь от подражания природе к искусственному конструированию объектов, не имеющих аналогов в природе.

— От частному к общему?

— Именно так. Ведь в природе нет разделения на химию, биологию, физику и т. д. Человек в процессе познания искусственно разделил единый, окружающий его мир на разные области знания, чтобы изучать их по отдельности — ведь так удобней и легче, и со временем это дробление усугублялось. Человечество пыталось, прежде всего, понять и проанализировать, как устроен окружающий мир и постепенно сформировалась узкоспециализированная система науки, благодаря которой мы, безусловно, построили современную цивилизацию. Однако сегодня мы уже находимся на качественно ином уровне развития науки — междисциплинарность стала не лозунгом, а насущной реальностью, когда только сложение достижений сразу многих дисциплин дает прорыв и принципиально новый результат

— Не оттого ли ученые так устремлены во Вселенную? Астрофизики как раз пытаются оценить ее в целом, установить ее происхождение и понять наше прошлое, не так ли?

— Возможно. Ведь сегодня при всех достижениях в знания, мы пришли в глобальный тупик, утратили целостность восприятия окружающего нас мира. Нам предстоит восстановить эту глобальную картину мироздания, а для этого анализ уже не играет первостепенную роль. Это возможно только путем "синтеза", на междисциплинарной основе. Так я, на своем опыте, через материаловедение и кристаллографию, пришел к принципам атомно-молекулярного конструирования, органики, биоорганики, а в последние годы к наддисциплинарности — конвергенции наук и технологий под международной аббревиатурой НБИК, которая объединяет самые прорывные направления науки и технологий: нано, био, информационные и когнитивные технологии.

— Таким вы видите будущее, а сегодня?

— Наш институт продолжает весь комплекс работ, связанный с "традиционной" кристаллографией, то есть наша исконной триадой: рост-структура-свойства неорганических кристаллов. Сегодня уже очевидно, что мы осуществили переход от видимых объектов живой природы к невидимым, к размеру атомов. Крайне важен и еще один уже очевидный переход — к биоорганике, манипуляциям на биологических объектах. Поэтому необходимо кардинальное изменение подходов к диагностике, к технологиям получения этих структур, да и в целом — к научному менталитету.

— А что из разработок института интересно, как говорится, простым налогоплательщикам?

— Перечислить все невозможно, но некоторые заслуживают того, чтобы о них знали не только специалисты. Особо я хотел бы упомянуть наши фундаментальные исследования в области рентгеновской физики и кристаллографии, в корне меняющие представления об окружающем мире и открывающие принципиально новые возможности в конструировании материалов. Мы продолжаем активно развивать белковую кристаллографию, лежащую в основе синтеза новых лекарств. Есть хорошие результаты по нанокапсулированию для целевой доставки лекарств, созданию нано-био-композитов на основе бактериальной целлюлозы. Также мы создали при высоких давлениях уникальный энергонасыщенный материал — полимерный азот, экологически чистое топливо.

Он может "гореть" в любой среде — вакууме, под водой, так как обладает экстремально высокой плотностью и не нуждается в кислороде. Еще очень перспективная работа, связанная с так называемыми "солнечно-слепыми кристаллами" сульфатов, которые являются оптическими фильтрами ультрафиолетового диапазона. Прибор, созданный на их основе, чувствительнее существующих аналогов во много раз. Он работает в ультрафиолетовом диапазоне, и "видит" источники за десятки километров.

— Летит "невидимая" ракета, а прибор ее наблюдает?

— Конечно. В военных областях он просто незаменим, но его можно использовать и в "сугубо мирных целях". Например, для контроля за линиями высоковольтных электропередач, где возникает коронный разряд. Упомяну еще работы по изучению углеродных нанотрубок, которые можно использовать в качестве высокотемпературного контейнера для создания одномерных кристаллических элементов, при этом контролируя процесс кристаллизации внутри трубки с помощью электронного микроскопа. Мы также создали технологическую линию для многоступенчатой цепочки обработки кристаллических подложек, в том числе и с нанорельефом на поверхности. Это дает отличную возможность для отработки технологий изготовления высококачественных готовых пластин для светодиодов.

— Насколько я знаю, институт давно и успешно занимается космическим материаловедением?

— Да, кристаллизацию белков в космосе мы начали развивать одними из первых в мире еще в 1970-х годах. В этих работах также участвовал наш филиал — "Центр космического материаловедения", находящийся в Калуге. С 2001 года мы возобновили проект по кристаллизации биологических объектов на Международной космической станции (МКС), создали новое поколение кристаллизационной аппаратуры, и можем похвастаться целым рядом успешных экспериментов по кристаллизации белков в условиях микрогравитации. В результате мы получаем кристаллы белков большего размера и лучшего качества, чем на Земле, а значит детальнее узнаем их структуру и открываем путь для создания новых, более эффективных лекарств. В общем, диапазон работ очень широк.

— И все эти работы институт ведет в одиночку?

— Конечно, нет. По понятным причинам, главный партнер — это Курчатовский институт, многие сотрудники ИКРАН работают и там, и здесь. В одиночку непросто двигать науку даже такому успешному со всех точек зрения институту, как ИКРАН. Здесь, например, мы имеем полный комплекс самого современного рентгеновского оборудования, а в сочетании Курчатовским синхротроном, обладаем всем спектром рентгеновских методов. То же относится и к микроскопии — вкупе с лабораторией электронной микроскопии Курчатовского НБИКС-центра, которую, кстати, возглавляет бывший "кристаллографовец" А. Л. Васильев, мы владеем всеми методами исследований электронной и зондовой микроскопии, включая суперсовременный микроскоп "Titan".

Также вместе с коллегами из "Курчатника" и германского синхротронного центра DESY ассоциации им. Гельмгольца мы создаем на синхротронном источнике PETRA-3 (г. Гамбург) специальную станцию для исследования различных веществ в экстремальных условиях — сверхвысоких давлениях с одновременным лазерным нагревом до нескольких тысяч градусов. Научный центр "DESY" важен еще и тем, что на его базе сегодня реализуется глобальный международный проект рентгеновского лазера на свободных электронах XFEL. Россия является вместе с Германией важнейшими участниками этого проекта, как по величине материального, так и значимости интеллектуального и технологического вклада. Научный руководитель от России — Курчатовский институт, но Институт кристаллографии также играет в нем важную роль. Как я уже говорил, развитие исследований с использованием синхротронного излучения, а в самое последнее время и рентгеновских лазеров на свободных электронах — это новый вектор развития кристаллографии.

— Вы упомянули аббревиатуру Курчатовский НБИКС? То есть еще буква С прибавилась?

— Да, не так давно у нас начало развиваться социогуманитарное направление. Новые технологии несут в себе не только новые возможности, но и новые вызовы и угрозы, к которым надо уметь адаптироваться, прежде всего, ментально. Для развития этого направления мы планируем и уже привлекаем психологов, лингвистов, антропологов и даже философов.

— То есть наконец-то, спустя полвека после дискуссии о "физиках" и "лириках", когда те и другие пытались доказать, что именно они "главные в жизни", вы соединяете их?

— Я вообще-то до десятого класса планировал поступать на искусствоведение. Но потом планы изменились и немалую роль в этом сыграла книга Норберта Виннера "Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине" — настолько она меня захватила, увлекла. И о выборе физики я, конечно же, ничуть не жалею…

И еще. Он любит стихи. Стихи хорошие, и это понятно, раз в молодости Михаил Ковальчук хотел посвятить себя искусству. В итоге стал и "физиком", и "лириком", а потому в одном из своих проектов будущего он "соединяет" их. Совсем как и в нашей жизни, где нет границ между душой и разумом.

"И если будешь мерить расстоянье

Секундами, пускаясь в дальний бег, —

Земля — твое, мой мальчик, достоянье!

И более того, ты — человек!"

Это строки Киплинга. Англичане говорят, что тот, кто его знает, способен приближать будущее.

Интересно, не ошибаются ли они?

Читайте все публикации рубрики: "Чаепития в Академии"

Читайте самое интересное в рубрике "Наука и техника"