ПЯТЫЙ - 22 ноября 2000 г.

На этой неделе скончался выдающийся русский ученый Николай Доллежаль. За несколько месяцев до этой утраты с ним встречался и беседовал нештатный автор ПРАВДЫ.Ру Александр Драбкин. Предлагаем вниманию наших читателей его очерк из серии «Время и судьбы».

Он был пятым в списке Героев Социалистического Труда, получивших это звание за создание советского атомного оружия.

Он на полтора месяца старше двадцатого века.

Он уверен, что будет жить в двадцать первом веке. Такая у него самозадача — пройти через три столетия. А ко всякой сложной задаче он всегда подходил предельно серьезно. Потому, наверное, ему многое и удавалось.

Зовут его Николай Антонович Доллежаль. Академик, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и государственных премий.

Доллежаль был главным конструктором промышленных атомных реакторов, на которых нарабатывались заряды для советского ядерного оружия. Он создавал корабельные атомные реакторы — в результате в Советском Союзе был сформирован мощнейший подводный ядерный флот.

Во многие энциклопедии Доллежаль вошел как главный конструктор первой в мире атомной электростанции и других ядерных энергетических установок.

Сейчас он мирно живет в Подмосковье. Сочиняет стихи, посвященные любимой собаке Прошке. Пишет заметки о старинной математике для журнала “Наука и жизнь”.

Доллежаль всегда был окружен людьми, в том числе и очень заметными: учеными, писателями, артистами. Сейчас, когда я спросил: кого он вспоминает чаще всего? — Доллежаль ответил: отца.

Познакомились мы с Николаем Антоновичем более тридцати лет назад. В кабинете директора Белоярской АЭС шло совещание. Доллежаль спорил.

.....В сути обсуждавшихся проблем я понимал не много, но Доллежаль меня поразил: дискутант он был умелый и беспощадный. Непроницаемые светлые глаза, четкая ироничная речь. По-моему, спорить с ним было все равно, что переубеждать набравший скорость локомотив.

Позже я не раз встречался с Николаем Антоновичем и не имел оснований отказаться от первого впечатления.

Сейчас все иначе. Так проходит слава мира?

И решил я запустить пробный шар — втянуть Николая Антоновича в разговор о соотношении экспериментальных и промышленных решений. Известно, что Курчатов дал согласие строить промышленный атомный реактор раньше, чем был запущен реактор экспериментальный. Вроде бы нарушалась традиционная цепь: теория—эксперимент—промышленность.

Я был буквально раздавлен безупречными аргументами, изрядно сдобренными сарказмом. Поверженный, я радовался — передо мной сидел прежний Доллежаль. Те же льдистые глаза бойца, никогда не сдающего свои позиции, та же железная логика суждений.

Дальше пошло легче.

— Николай Антонович, вы можете предсказать судьбу атомной энергетики, которой отдали столько сил, ее перспективы в XXI веке?

— Предсказаниями не занимаюсь, — ответил Доллежаль. — А вот предвидеть обязан: каждый ученый должен предвидеть результаты своего труда. Так вот я предвижу, что альтернативы атомной энергетике в мире в XXI веке не будет.

— А как же другие, нетрадиционные источники энергии?

Доллежаль презрительно фыркнул: есть разные варианты, в том числе и очень интересные. Но они пока фантастичны. А фантастика — для фантастов, не для реальной работы.

— Посмотрим на дело иначе — в мире добывается все больше газа. Разве это не самое эффективное топливо?

Доллежаль стал серьезен: А чем сопровождается добыча? Известно ли, что происходит при этом в глубинах Земли?

Вопросы он ставил явно риторические.

И сам себе отвечал: вместе с горючим газом на поверхность поступает и кое-что еще — гелий, например. В Оренбурге уже есть специальный завод, который выделяет гелий из газового потока. А что будет завтра? Что, если появится из скважин изотоп водорода, к примеру? Готова ли газовая индустрия к такому повороту событий? У вас есть ответ?

Я честно признался, что нет.

— И не только у вас, — академик повел рукой, явно обращаясь к кому-то за стенами дачи.

Потом я зачитал ему фрагмент одной из наших прежних бесед:

“Некоторые мои коллеги за рубежом склонны начинать отсчет новой эры технического прогресса — использования энергии расщепленного атома — от взрыва первой атомной бомбы. Но я думаю, что не это — главное начало. Эйнштейн глубоко надеялся, что атомное оружие окажется небольшим “побочным продуктом” новой эпохи. Думал, что великим началом был 1954 год — год пуска первой в мире атомной электростанции. Этот год войдет в историю техники так же, как вошли годы постройки первого парохода, паровоза, автомобиля, аэроплана. И дата эта — мне очень радостно сознавать свою причастность к великому делу — вписана в историю нашими учеными, инженерами, рабочими”...

Доллежаль свой текст внимательно слушал. Потом задумчиво произнес:

— Атомная энергетика сегодня уперлась в проблему переработки ядерных отходов.

Ученый предупреждал о возможности такого развития событий еще двадцать лет назад. Тогда Доллежаль в соавторстве с доктором экономических наук Ю.И. Корякиным пошел на беспрецедентный шаг: попытался изложить свое видение перспектив атомной энергетики в партийном журнале “Коммунист” в демонстративно полемической форме. В частности, авторы заявляли: “... Энергокомплексы, создаваемые на некотором удалении от населенных районов, могут содержать на одной площадке не только группу АЭС мощностью в несколько десятков миллионов киловатт, но и предприятия и средства внешнего радиационного цикла (радиохимическую переработку ядерного топлива, обработку и захоронение, а может быть, и полезное использование радиоактивных отходов, изготовление ядерного топлива, а также внутренний специализированный транспорт для ядерных материалов)”.

Это было необычно. Крупный ученый и организатор производства, который раньше оперировал преимущественно в рамках авторитарных решений руководства, затеял публичную дискуссию. За рубежом некоторые журналисты оценили это как выступление конструктора-академика против правительственной программы строительства АЭС.

В воздухе запахло, мягко говоря, инцидентом.

Но развития он не получил. Однако, как грустно заметил Доллежаль, действенность статьи, похоже, оказалась нулевой.

...Говоря об АЭС, нельзя было обойти Чернобыль. Вскоре после катастрофы я разговаривал с Иваном Степановичем Силаевым, который тогда был заместителем председателя Совета Министров СССР и возглавлял правительственную комиссию по ликвидации последствий аварии. Силаев сказал мне, что на самом высоком уровне принято решение прекратить строительство реакторов чернобыльского типа, спроектированных в научно-исследовательском и конструкторском институте энергетической техники (НИКИЭТ) — институте Доллежаля. Сказал это Силаев, как мне показалось, испытывая некоторую неловкость, прекрасно понимая, что тем самым ответственность возлагается на создателей реактора.

Я спросил об этом Доллежаля. Ответ был сух: академик не видит смысла снова обсуждать известную оценку случившегося — нарушение персоналом станции технической дисциплины. Тем более, что такую же квалификацию дали обстоятельствам, породившим катастрофу, и юристы, которые проводили расследование.

Но это был не конец разговора на больную тему.

Доллежаль напоминает о решении белорусского президента Лукашенко проверить — куда идут деньги (и большие!), предназначенные для помощи жертвам аварии. Оказалось, что крупные суммы просто разворовываются, присваиваются теми, кто не имеет никаких прав на помощь. Создается обстановка, способствующая нагнетанию ситуации для получения дополнительных средств, для преувеличения потерь. По некоторым американским данным, реальный ущерб, например в Украине, сильно завышен...

И вдруг Доллежаль начинает сердиться: что вы все время меня спрашиваете про науку и технику? Это все равно, что посмотреть на человека, которому почти век от роду, и заметить только костюм, в который он одет. Кроме науки и техники я еще кое о чем думаю!

Например?

И тут неожиданно следует гневная тирада по поводу совместного обучения в школе мальчиков и девочек. Обучение должно быть раздельным! Тезис подтверждается весомыми историческими и физиологическими ссылками.

Потом следует резкий монолог о цензуре. Есть в мире животные, которые питаются падалью. Человек, по мнению академика. В процессе эволюции тоже прошел эту стадию. И у некоторых людей сохранилась атавистическая тяга к такой пище, в том числе и к пище духовной. Так зачем же растлевающей музыкой, порнографией эту тягу — тягу к разложению — стимулировать? У врачей цензура есть, потому что нужно соблюсти принцип — “не навреди”. Должна быть цензура и для журналистов, и для всех тех, кто влияет на духовное здоровье общества.

— А кто будет цензором? — спрашиваю я.

Оказывается, цензурировать должны такие достойные люди, как Николай Иванович Вавилов.

А если цензором окажется его перспективный ученик Трофим Денисович Лысенко?

Воцаряется неловкая пауза.

Стараюсь разрядить обстановку:

— Как считаете с высоты прожитых лет, люди стали хуже?

— Не все, — говорит Доллежаль. Вот Евгений Олегович Адамов. Он принял у меня институт пятнадцать лет назад. И умудрился в эти сложнейшие годы сохранить коллектив! Сейчас его назначили министром. Правильно. Нет, не все стали хуже. Есть порядочные люди...

“Человек порядочный” для Доллежаля не комплимент, а философская категория, синоним “человека будущего”. Слово “порядочный” он трактует по Далю: идущий порядком, по порядку. Порядочный человек — любитель порядка, ведущий себя изрядно, прилично, как должно.

— Николай Антонович, вы натура, несомненно, артистичная. Не зря же вас Охлопков звал сниматься в художественном кино. Не жалеете, что не стали актером?

— Я себе дорогу не выбирал. Жизнь определила. Мне говорили, что нужно сделать — я и делал.

Потом он задумчиво смотрит в окно на выросший рядом четырехэтажный дом “нового русского”:

— Хотите, я вам расскажу о нашем дачном поселке?

Соглашаюсь. И, оказывается, не зря.

Со слов Курчатова Доллежаль знает о разговоре у Сталина. Иосиф Виссарионович очень внимательно относился к тем, кто работал в ядерной физике. По его мнению, наука эта новая, традиционные формы организации здесь не подходят. Нужно создать условия для развития личных контактов между учеными. Пусть живут вместе, вместе гуляют, спортом занимаются. А по пути обсуждают научные проблемы.

Так и построили этот специальный поселок.

— Было, как в платоновской академии, — с восторгом вспоминает Доллежаль. — Мы понимали друг друга с полуслова, обсуждали любые проблемы не казенно, а легко и свободно, не оглядываясь на формальности и никого не остерегаясь. Потом уже такие городки стали строить американцы. А потом и наши биологи построили Биологический центр.

(Небольшое отступление. Создатель Биологического центра Академии наук Глеб Михайлович Франк говорил мне так: “Эффективность контактов внутри научного городка многократно выше, чем в ходе встреч на симпозиумах, конференциях. Здесь создается очень продуктивная среда для обмена информацией”. А.Д.).

Доллежаль продолжает: — А теперь в поселке все иначе. Место облюбовали новые богачи, порубили деревья, понастроили роскошные особняки, каменные заборы. На дачу Келдыша смотреть больно — а ведь было такое красивое место! “Новый русский” платит мусорщику пятьсот долларов. За такие деньги сейчас профессор согласится мусор вывозить. А где взять такие деньги ученому, чтобы поддерживать чистоту вокруг дачи?

...Работая над этими заметками, я, как всякий журналист, думал об информационном поводе, газета — не альманах.

Научно-технические решения, которые сделали Доллежаля знаменитым, сегодня — элемент ретроспективы. Политическое значение его работ военной ориентации сегодня видится не всегда так, как полвека назад.

Но!

То, что было сделано Доллежалем и его коллегами, содержит одну непреходящую ценность — оно являет собой редчайший концентрат размаха, воли и знания. Бесценные крупицы этого концентрата Доллежаль хранит и сегодня.

— Знаете, я совершенно разочаровался в академии, — сказал он мне. — Провел я кое-какой анализ, по-моему, интересный для специалистов. Послал в президиум Академии наук. Молчание. Звоню. Мне говорят: “Да, получили и послали на рассмотрение в один из институтов”. И снова молчание, до сих пор.

Сюжет не нов, но актуален. К сожалению. Помню, как бочком пробирался по коридорам Московского Дома ученых всем чужой и чужой великий физиолог Иван Соломонович Бериташвили. Крошечный, высохший, седобородый — прямо мумия в профессорской шапочке. Цвет нашей науки взирал на “этот реликт” с изумлением. Когда я подошел поздороваться, Бериташвили горько усмехнулся: “Похоже, у газетчиков лучше память, чем у ученых”. Лауреат Нобелевской премии Илья Михайлович Франк у себя в спартанской (сегодня сказали бы — убогой) московской квартирке рассказывал мне о работе, начатой им и Черенковым в тридцатые годы на Эльбрусе. Тогда только брезжило в сознании ученых то, что потом вошло в сокровищницу науки как “свечение Вавилова—Франка—Черенкова”.

Надо бы еще с теми материалами поработать, — сказал Франк. — Но все некогда. Предлагал молодым — никто не заинтересовался...

И таких примеров у меня в блокнотах немало. Уходит великое поколение, унося с собой бесценные россыпи открытий, гипотез, предвидений. У мудрых старцев нет большей радости, чем раздать это богатство преемникам. Конечно, старые люди порой бывают капризны, порой наивны. Но для того, чтобы снова открыть уже открытое корифеями и не востребованное обществом, понадобятся годы. По золоту ходим — и видеть не хотим.

Вот и информационный повод нашелся — к сожалению.