Любовь к президенту отбивает аппетит

Мода на женские политические мемуары набирает обороты. Вслед за Еленой Трегубовой, нашумевшей "байками о кремлевских мутантах", разразилась книжкой бывшая пресс-секретарь Дмитрия Рогозина Ольга Сагарева. Действие разворачивается во время предвыборной кампании в Госдуму, когда рождалась новая политическая единица под названием "Родина". В это смутно-горячее время она его и полюбила...

Главное — не шутить!

Книжка должна появиться к осени. Но отрывки из 580-страничного опуса уже гуляют в политической тусовке. Мнения о прочитанном разные. Кто-то находит сие смешным и забавным, кто-то морщится, резюмируя "бред", а кто-то считает, что автору не дают покоя лавры Трегубовой. Сагарева действительно пытается подражать своей предшественнице, щедро живописуя собственное "я". Но ее книжка еще более женская, а основной рефрен — безответно-мучительное чувство автора к главному герою. Он же оказался старомодно влюбленным в собственную жену и еще... в президента.

В общем, там, где Путин ведет Трегубову в ресторан, Рогозин всего лишь катает Сагареву на джипе, демонстрируя ей кем-то подаренный платиновый телефон за 28 тысяч долларов.

Несмотря на все это, в книжке есть немало любопытных наблюдений по поводу той самой политической авантюры, в результате которой была "состряпана" "Родина" и в Госдуме появилась одноименная фракция.

Пикантность повествованию придает и тот факт, что девушку отрядили на парламентские выборы, несмотря на то, что последние 7 лет она прожила в США, была в абсолютном неведении относительно последних событий в нашей стране и совершенно не знала, кто такие Глазьев с Рогозиным. Но это ничуть не смутило ее "куратора" - небезызвестного галериста и политтехнолога Марата Гельмана, стоявшего у истоков создания "Родины"...

- Главное, ни в коем случае не шути, — напутствовал меня Марат. — У него нет чувства юмора!

- Что, совсем?! — ужасалась я. Перспектива совместной работы с Сергеем Глазьевым уже начинала казаться адом.

Глазьев — "подкаблучник"...

- Я понимаю, конечно, что вы — наш человек, — поспешил заверить меня Глазьев при встрече. Он говорил как-то через полусжатые губы, с рассеянной улыбкой. На его лице было выражение легкой паники, смешанной с очевидным пониманием того, что я совсем не "наш человек". Тогда мне казалось, что передо мною самый скучный человек на свете. Он говорил монотонно, нескончаемо и в общем-то умно, хотя часто не в ответ на поставленный вопрос, а сам по себе. Словно кнопку какую нажали, и из динамика пошел заранее запрограммированный текст. У хозяина кабинета все время звонил мобильный телефон, и он косился на него с некоторой опаской. Несколько раз он брал трубку. В первый — когда в ней раздался раздраженный женский голос — настолько раздраженный и громкий, что его было слышно на всю комнату. "Я сейчас не могу, у меня сейчас интервью" (шквал протестов в трубке). Глазьеву стало явно неудобно: "Ну скоро. Что значит когда? Ну когда интервью закончится. Не знаю. Через полчаса! Ну правда, интервью". Оправдываясь перед невидимой, но очевидно недовольной собеседницей, Глазьев даже слегка покраснел, ему явно было неприятно, что я застала этот разговор... "Подкаблучник", — брезгливо подумала я. И была, как потом оказалось, не права. Все обстояло гораздо интереснее...

...или многоженец?

- Марат, меня вот что волнует. Когда мы вчера сидели у Глазьева, ему по телефону позвонила какая-то баба и кричала так, что стекла дрожали. Он покраснел, чего-то там оправдывался перед ней... При этом крику было столько, что уши завяли. Это может быть проблемой. Если это у нас такая жена, то, как говорится, неизвестно, "сможет ли вся эта фигня взлететь". Поговорите с ним, хорошо?

- Конечно. — Марат задумался. — Что-то сложно себе представить, однако... Я знаком с его женой. Мы отдыхали вместе. Дети там маленькие. Она вроде нормальная, все понимает. Не могу поверить, что это она так кричала.

- А кто еще это мог быть?

- Может, любовница?

Мне почему-то тогда сложно было себе представить Сергея Юрьевича в роли донжуана. Видимо, потому, что на меня лично он как мужчина особого впечатления не произвел. Но ради справедливости я не стала отметать предположение, что какие-то женщины могли думать иначе.

"С какой же из его жен я тогда знаком?"

Между тем на "глазьевском" фронте продолжались обнаруживаться пикантные подробности. Моя далекая от политики приятельница, которой я по секрету рассказала о своей тогда еще высокосекретной работе, отреагировала неожиданным для меня образом — ее коллега, как мне было объяснено, дружит с женой Глазьева. Потом приятельница мне перезвонила — это была, оказывается, не жена, точнее, "не совсем" жена. "У него что, гражданский брак?" - спрашиваю я с некоторым даже восхищением, но реальность превзошла ожидания. У него, объясняют мне, две семьи. Так, мол, вышло. У "второй жены", казашки по национальности, двое детей, они почти ровесники и вместе уже

Бог знает сколько лет. "Первая жена" все, мол, знает — лидер коалиции народно-патриотических сил практически открыто живет на два дома. Причем, как подозревает вторая жена, у него есть еще и третья квартира, в которой он отдыхает от обеих. "Но он же суперправославный!" - только и выговорила я.

У меня тут же заболела голова и появилась некая апатия к происходящему — первые признаки серьезной, настоящей паники. Сексуальные связи и многочисленные дети Глазьева мне были совершенно безразличны — в силу своих собственных убеждений я считаю, что каждый имеет право спать, с кем хочет, а чем больше детей, тем вообще лучше. (Кстати, коллеги Глазьева по Думе, подсчитывая его детей, уже сбились со счету. По разным источникам, у него их от четырех до девяти. — Авт.) Ни святость института брака, ни вообще святость меня не особо волнует. Однако весь мой политологический опыт последних лет, набранный, не забудем, в Америке, говорил о том, что к публичным политикам такие стандарты применять нельзя. По американским понятиям личная жизнь Глазьева, даже если верить моим информаторам наполовину... в состоянии перечеркнуть всю нашу кампанию. Я в панике стала звонить Гельману, однако на мои разведданные он отреагировал скорее с любопытством, нежели с тревогой. Он оценил мою историю как классную сплетню и даже порассуждал о том, с какой именно из глазьевских жен он в таком случае знаком. Однако никакого особенного скандала в этой связи Гельман тоже не предвидел — по его словам, он сомневался, что личная жизнь кандидата будет иметь какое-то значение. "Это Россия", — резюмировал он довольно вяло.

Гена и Чебурашка

...- Вчера у Глазьева познакомилась с Рогозиным, — заметила я в тишине.

- Ну и как? — Марат не отрывался от текста.

- Ну и парочку вы подобрали! Что же мы, Чебурашку и Гену будем в Думу выбирать?

- Никому не говори только. — Гельман рассмеялся, откладывая статью в сторону.

- Нет, правда. Этот Глазьев, он такой, вроде постарше и умудренный, умные слова говорит, но на вид плюгавенький такой, с меня ростом. А Рогозин, наоборот, высокий, статный, но при этом на охранника похож, на вид ему лет меньше, чем мне...

Сравнение наших лидеров с Чебурашкой и Геной в штабе, заправляемом консервативными и всего боящимися людьми Глазьева, звучало как полная крамола. Я в жизни не могла бы сказать такое в глаза Сергею Юрьевичу... А Рогозину я потом, поближе с ним познакомившись, радостно об этом рассказала. Он смеялся. В этом основная разница между этими людьми. Именно эта разница и станет причиной того, что ближе к выборам из альянса Чебурашки и Гены наша компания превратится в нерушимый блок "Заяц — Волк" из незабвенного "Ну, погоди!".

Рогозин и смертная казнь

...Я, однако, знала другого Рогозина — обаятельного молодого человека, образованного и остроумного. Его основной проблемой, казалось мне, было то, что он говорил прежде, чем думал о последствиях. Он шел на провозглашение идей, в которые сам не верил, в надежде поймать конъюнктуру и запомниться людям. Потом я поняла, что у него есть проблемы с политической позицией — они заключаются в отсутствии позиции по многим вопросам. Однажды он признался мне, что раньше вроде бы был "против" смертной казни, но теперь думает, а не быть ли ему лучше "за".

Как Чубайс испортил Рогозину поход в ресторан

Накануне записи дуэли с Рогозиным в программе "К барьеру!" Чубайс подготовился по полной программе — на созванной СПС пресс-конференции они объявили "Родину" национал-социалистами.

- Вот если бы можно было заплатить денег, чтобы еще и Чубайс нас поругал, — мечтали мы летом. Теперь было непонятно, радоваться ли неожиданному подарку. "Поругал" за стремление к переделу собственности — это одно, а вот фашистами обзываться — это уже другое.

- Я вчера лег спать в два часа ночи, — признался шеф наутро, но его состояние не было похоже на столь уже знакомое мне рогозинское похмелье. Тут был, конечно, и недосып, но было что-то еще. На лице Рогозина не было ни обычного веселья, ни задора. Явный юмор обычных баек Дмитрия Олеговича в последовавшем рассказе сменился горькой иронией.

- Вчера где-то в час ночи прихожу я в ресторан "Марио". Это такой крутой ресторан для некрутых, — пояснил он, чтобы я грешным делом не подумала, что он в час ночи после заветной дуэли с Чубайсом ходил куда попало. Я, впрочем, знала о ресторане "Марио", хотя, конечно, сама обычно хожу в те места, где можно "просто поесть". Это Рогозин ходит только в "Пушкин", "Националь", "Марио" и пару ресторанов на Рублевке.

- Так вот, захожу, там все так круто, сидят все эти дорогие б...ди со своими сутенерами, и вдруг — знаете, как бывает, когда банда заходит в ресторан, — я вхожу, и наступает гробовая тишина. Ни звука, музыка затихает, все замолкают и смотрят друг на друга испуганно. А потом они все хватают свои тарелки и раз-раз, давай тихонько, на цыпочках отползать от меня подальше.

Рогозин не смеялся, а грустно улыбался с некоторым глубоким сарказмом.

- Как будто я, ну вот я не знаю кто! Ну чего они от меня ждали? Что я сразу прямо там начну кричать "хайль" и расстреливать всех, что ли?

Дмитрий Олегович помолчал какое-то время, и я не нашлась, что сказать. Ему было явно обидно — до этого он считал, что все обвинения в нацизме — это игра, это общая шутка. Теперь он понимал, что почти дошутился.

Любовь к президенту отбивает аппетит

Трепетное — не просто уважительное, а именно трепетное, с примесью некоторого даже отчаяния, будто все поставлено на одну карту, — отношение Дмитрия Олеговича к президенту Путину меня всегда удивляло. Не потому, что я не согласна, что президент заслуживает этого отношения. Но я никогда не видела, чтобы Рогозин относился так, причем заочно, к кому-то еще.

Вспоминается момент в начале кампании, когда пытавшийся дозвониться до президента и очень хотевший добиться с ним встречи Рогозин не получал обратного звонка несколько дней. На третий день я заметила, что он уже три дня ничего не ест — проводя с ним почти все время, я знала, что он делал в каждую минуту дня.

- Дмитрий Олегович, давайте я принесу что-нибудь поесть, — попыталась настаивать я.

- Да как-то нет аппетита у меня. Не хочется ничего.

- Какая у вас любимая еда?

- Seafood, суши, — ответил он автоматически...

- Давайте я пойду куплю суши.

- Да я не хочу, не надо. Я сейчас так нервничаю из-за всего, а когда я напряжен, надо сосредоточиваться, мне трудно есть. — Он отвечал как можно более уклончиво.

- Нет, ну человек же не может без еды!

- Может... Ну я поем рано или поздно, ну чтоб не помереть. Не волнуйтесь.

На следующий день я опять безрезультатно уговаривала начальника поесть, когда дверь в кабинет распахнулась. На пороге стояла секретарша Наташа.

- Дмитрий Олегович! — произнесла она взволнованно. — Приемная Владимира Владимировича по первой!

Я вышла из кабинета и села в приемной на диван... Минут через десять из двери выбежал Рогозин, состояние которого этот звонок преобразил в окрыленную, гиперактивную стадию, когда мы волнуемся теперь уже потому, что все именно так, как мы хотели.

- Я пойду пожру чего-нибудь! — крикнул он мне на ходу и побежал к лифту. У меня было ощущение, что он наконец выдохнул воздух, который вдохнул еще четыре дня назад.

P.S. Главный "фигурант" будущей книжки Дмитрий Рогозин эти отрывки тоже читал. Говорят, даже веселился. Когда же я попросила его сказать что-нибудь в качестве комментария, ответ был таким: "Я счастлив, что удостоился наконец целой книжки".

Ольга Вандышева, "КП"