Лагерный ад хирурга

"Челябинск. Доктору Георгию Федоровичу Синякову". Письма с таким адресом начали приходить в наш город с июля 1961 года, когда в "Литературной газете" вышел очерк "Егорушка". Он рассказывал о судьбе легендарной летчицы, Героя Советского Союза Анны Егоровой, в августе 1944-го сбитой фашистами под Варшавой. Обгоревшую "летающую ведьму" (так назвали ее гитлеровцы) привезли в Кюстринский концлагерь. Она была обречена. Но ее спас "чудесный русский доктор", имя которого к концу войны в лагере с благодарностью повторялось чуть не на всех языках Европы. Георгий Федорович не только лечил страшные раны летчицы, спрятал в аптеке ее ордена и партбилет, за которые ее бы неминуемо расстреляли, он приносил ей свою пайку эрзац-хлеба, уберег от пыток, придумав мазь, затягивающую выздоровление.

"Сейчас у меня много выступлений, и я всегда рассказываю о вас, о тысячах спасенных вами людей", — писала ему Анна Александровна. Но это было потом. А тогда, в 1961-м, ни его больные, ни коллеги, ни близкие ничего не знали о 1200 днях кошмарных, нечеловеческих испытаний — 1200 днях подвига Георгия Синякова. Человека немногословного, сдержанного, скромного до застенчивости. После войны он приехал в Челябинск. Заведовал хирургическим отделением больницы ЧТЗ, преподавал в мединституте. Делал сложнейшие операции. Растил внучку. "Какой он фронтовик, — говорили вокруг чиновные дамы. — Он и на войне-то не был..." Никто не знал, что его давно уже ищут друзья — бывшие узники и соратники лагерного подполья, одним из руководителей которого был Синяков.

Накануне столетия со дня рождения этого легендарного доктора мы встретились с его сыном Сергеем Николаевичем Мирющенко и попросили рассказать об отце.

- Всю жизнь звал Георгия Федоровича папой, хотя я его приемный сын. Мой родной отец, главный врач Артемовской больницы, погиб, когда мне было всего два года. Мама, фтизиатр по специальности, тоже стала хирургом. На Украине, в городе Шахты, они и работали вместе с Георгием Федоровичем, оттуда он ушел на фронт на второй день войны. Мама всю войну была начмедом челябинского эвакогоспиталя N 1722, которым руководил Петр Тарасов, а потом доцентом его кафедры в мединституте. Ее, ученицу Калмановского, Ворожева, считали замечательным врачом. Но Георгий Федорович был просто блистательным хирургом, которого знал буквально весь город. В те послевоенные годы он успешно оперировал язву, рак пищевода, делал пластику, исправляя дефекты лица новорожденным. Он был очень добрым человеком, любил детей и ради них брался за, казалось бы, невозможное. Много лет он вел девочку, которая была прикована к постели. Удлинив сухожилия, пересадив мышцы, папа вернул ребенку ноги. Причем сам терпеливо учил девочку ходить. Он говорил: есть две специальности, которые не имеют права на брак, — врачи и педагоги. Он был тем и другим, воспитал целую плеяду учеников.

- Как же вы в такой семье стали инженером, а не врачом?

- Да потому и не стал врачом, что видел: папа с мамой никогда не принадлежат себе, их вызывали к больным в любое время суток. Даже уходя в гости, в театр, они всегда оставляли адрес, где их искать. Помню, родители поехали в кинотеатр "30 лет ВЛКСМ". Вдруг к нашему подъезду подъезжает "скорая": у мужчины нож в сердце. Его повезли готовить к операции, а другая машина помчалась за папой. Остановили фильм, врач со сцены попросил Синякова срочно пройти к выходу. Мама, конечно, выбежала с ним. Оперировать ему пришлось, накладывая шов на живом пульсирующем сердце. Вся наша семья радовалась спасению мужчины, тому, что он бегает вовсю. А было это в 1949 году! Вот почему пациенты боготворили его. Все называли его профессором. Несколько раз его представляли к наградам, выдвигали на заслуженного врача, но напрасно: за плечами был концлагерь.

- Как же ваша мама Тамара Сергеевна, известный врач, имеющий правительственные награды, депутат, решилась в 46-м выйти замуж за человека с таким "позорным" по тем временам прошлым?

- Мы по-другому относились к этому. Отец ее был репрессирован, были в семье и другие "враги народа". Другое дело, что папа никогда и нигде не говорил о лагере. Конечно, не только потому, что ему очень тяжело было вспоминать этот ад. Так что для нас очерк в "Литературке" стал откровением. А за ним со всей страны, из-за границы посыпались потрясенные, взволнованные, благодарные письма выживших благодаря ему узников. О папе написали все местные и центральные газеты — "Правда", "Известия", "Челябинский рабочий"... А потом начали звонить и приезжать люди. Только от них мы впервые узнали, кем он был в этом интернациональном фашистском логове в 90 км от Берлина.

В центр Германии сгоняли военнопленных со всей Европы. Хуже всего было в самой большой секции — советской, отгороженной даже от лагерного мира. Потому пленные умирали сотнями тысяч. Такое положение было невыгодно рейху, и в мае 1942-го в Кюстрине оборудовали операционную, вызвали русского хирурга, который уже прошел лагеря Борисполя и Дарницы.

Приезд Синякова был огромным событием для советского сектора: за год войны здесь не было ни одного врача. "От русского не будет толка. Самый лучший их врач не выше немецкого санитара", — говорил фельдфебель Кошель, начальник лазарета. Вот почему на первую операцию он привел всех врачей лагеря — немцев, югославов, французов: пусть убедятся в его правоте.

Худой, отекший от голода Синяков делал резекцию желудка. У его ассистентов от волнения дрожали руки. А он работалточно, мягко и уверенно, как всегда. "Зрители" сразу поняли: в экзамене не было нужды, перед ними стоял хирург такой квалификации, о степени которой они, врачи других специальностей, не могут даже судить.

Долгая операция благополучно завершилась. И даже Кошель сказал: сегодня доктор может отдохнуть. Но Синяков ответил: он должен продолжать — в бараках 1500 раненых. Он оперировал до вечера, даже не заметив, как ушли наблюдатели.

Врачи-узники встретили его, едва державшегося на ногах, у выхода из операционной. Поздравляли с огромным успехом. Глядя на смертельно уставшего доктора, врач-югослав сказал: "Вам надо хороший вид!" "Товарищ", — добавил Павле Трпинац единственное слово, которое знал по-русски. И пожал доктору руку.

Из первой же посылки югославы принесли Синякову одежду и продукты. Но он поддерживал в себе лишь минимальные жизненные силы. Банку молока, кусок шпика обменял у немцев из охраны на полмешка картошки для русских раненых.

- Павле Трпинац — это и есть профессор медицины, который потом переписывался с Георгием Федоровичем?

- Да, после войны его отыскала Анна Александровна Егорова, ведь Павле доставал ей даже шоколад. Это он рассказал всему лагерю о бесстрашной русской девушке, на счету которой 300 боевых вылетов. И зарубежные узники поддерживали ее кто чем мог. Поляк-портной сшил ей юбку, итальянец пел под окном ее карцера, чтобы облегчить одиночество, француз собирал для нее рыбий жир. Его поймали с этой крошечной баночкой и казнили на виду у всего лагеря. Анна Александровна рассказывала папе, как на территории лагеря, где не было ни травинки — все съедено, — ей передавали хлеб с крохотной запиской: "Держись, сестренка!" Папа не мог об этом говорить. Но к нему в гости прилетели спасенные им летчики — Алексей Каширин, Николай Майоров, Василий Белоусов. Они вспоминали, как с помощью того же Павле в лагере был организован "рынок" сувениров: всевозможные поделки русских обменивались сначала на хлеб, картошку, бачок супа, а потом на часы и компас. Последние нужны были для побегов, которые тоже организовывал папа. Мы долго переписывались с Ильей Эренбургом, он не раз приезжал в Челябинск. Этого 18-летнего москвича папа прятал в лазарете, рискуя собственной жизнью. "Юде?" - спрашивали фашисты доктора. "Нет, — клялся он, — это не еврей, его зовут Илья Белоусов". Но парня все-таки отправили в каменный карьер, откуда не возвращаются. Тогда доктор дал ему номер умершего и спрятал в инфекционном бараке, куда фашисты боялись даже заглядывать. А потом все-таки организовал побег. После войны из Москвы пришло письмо от Ильи: "Только вам я обязан своим спасением от смерти. Ведь сколько раз приходила мне мысль покончить жизнь собственной рукой. Только ваша отеческая забота, ваша способность воскрешать из мертвых заставила меня жить, чтобы отомстить. И мне удалось принять участие в разгроме этой сволочи... Посылаю вам свое фото, оно напомнит вам, что где-то совсем недалеко тот, кто всегда душой и мыслями с вами, тот, кто с радостью и гордостью считал бы себя вашим сыном". Их много, таких писем, и все они об одном: никогда, никогда не забудем.

Голодный, истощенный, но не сломленный русский доктор по 20 часов в сутки не отходил от операционного стола. К нему за помощью обращались уже не только свои. Чуть не каждый день под конвоем его водили к иностранцам, у него лечились все охранники лагеря. Слух о чудесном докторе проник даже в город — однажды из Кюстрина к Синякову привезли немецкого мальчика, ему требовалась сложнейшая операция. Он провел ее блестяще. И к нему за колючую проволоку потянулись новые пациенты — немцы.

Его профессионализмом, мужеством восхищался весь лагерь и как мог помогал ему. Но доктор видел, быть может, самую тяжелую трагедию плена — тоску по Родине, жуткую глухоту неизвестности: что там на фронте? И он пошел на контакт с немцем-переводчиком Гельмутом Чахером, у которого была русская жена, а отец сидел в Заксенхаузене.

Так в лагере, которому фашисты уже объявили о своей победе на Волге, появились листовки со сводками Совинформбюро. Их писал в каморке у доктора паренек-туберкулезник Арсений. Для русских пленных листочки эти были дороже хлеба: Сталинград выстоял! "Кто знает, скольких из нас спасла, излечила эта истина?" - напишет доктору уже после войны Леонид Гупалов из Одессы.

Близилась развязка, до освобождения оставались считанные месяцы, недели. Фронт гудел уже совсем близко. Пора было начинать восстание, которое готовил подпольный комитет. Но фашисты опередили их: ночью узников погрузили в эшелоны, а тех, кто мог идти, погнали пешком через замерзший Одер. В лагере осталось лишь около 3000 раненых, больных и истощенных до крайности. Но прибыла новая команда солдат. Синяков чувствовал: надвигается что-то страшное.

Он не ошибся: новой команде был дан приказ — уничтожить лагерь. "Доктор, вас не тронут..." - успокаивали его охранники. Но Синяков словно окаменел. Он знал, что не оставит раненых, как не бросил их в 41-м под Киевом. Но как спасти их? Что делать?

Тогда он пошел на свой последний подвиг — в казарму к солдатам. У переводчика, старого немецкого коммуниста Фрица, от ужаса тряслись щеки. Что Синяков говорил фашистам? Что сумел им перевести Фриц? Об этом теперь уже не узнает никто, но команда покинула лагерь без единого выстрела.

Вскоре послышался тяжелый гул танков, скрежет железа — в лагерь входила группа майора Ильина из 5-й ударной танковой армии генерала Берзарина. А Георгий Федорович уже вновь стоял у операционного стола: среди советских танкистов было 65 тяжелораненых.

- А какие награды были у Георгия Федоровича?

- Орден "Знак Почета" - за мирный труд. А за войну — ничего. Летчики, танкисты, бывшие узники пытались "пробить" ему боевые награды, считали: он достоин звания Героя Советского Союза. Но тщетно. Папа говорил: "Плен — это беда, несчастье. А разве за несчастье награждают? Моя награда — жизнь, возвращение домой, к семье, к работе, эти письма от людей, которым я помог в час тяжкого горя".

Папа умер в 1978 году, не дожив до своего 75-летия. На похороны прилетело столько людей, что нам негде было их разместить. Спали вповалку в нашей трехкомнатной квартире, у соседей, родственников. "Как в лагере", — говорили они, и жестокая память вновь возвращала их в Кюстрин.

Много лет прошло, но папина могила на Успенском кладбище всегда ухожена. Мы приедем, а там все убрано, лежат цветы.

18 апреля в городском музее истории медицины соберутся родные Георгия Федоровича, его коллеги, ученики, чтобы отметить 100-летие со дня рождения "чудесного русского доктора". Он праздновал его не по календарю — в день получения медицинского диплома Воронежского университета.

Нина ЧИСТОСЕРДОВА, "Челябинский рабочий"