СОВЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО БЕССМЕРТНЫ Размышления о жизни и творчестве Валентина Распутина в дни очередной годовщины со дня его рождения

Шумел, гудел большой старинный дом на Миусской площади, неподалеку от главной улицы столицы Тверской. В тот день, вернее вечер, он был занят иркутянами, жившими в Москве. Их набирается здесь несколько сотен. Кто был выдвинут на руководящую работу и поэтому переселился из Прибайкалья в Москву, кто приехал сам, кого-то, особенно это относится к представителям творческих профессий, поманила среда большого мегаполиса — здесь показалось легче самореализоваться. Встреча была приурочена к приезду иркутского губернатора Бориса Говорина. Кое-какие и деловые вопросы решались на собрании землячества. Или, по крайней мере, казалось, что могут решаться.
Такие встречи в Москве бывают, знаю, у представителей многих областей и республик: Екатеринбургской, Воронежской, Тюменской...
Ответственным секретарем иркутского землячества избрана Перекальская Антонина Михайловна, а президентом — Власов Александр Владимирович, бывший еще по советскому времени Председателем Совета Министров РСФСР. Поэтому и окрестили злые языки такие сборища “власовскими”.
Я тоже там присутствовал — встречался со старыми друзьями, что-то вспоминали — и вдруг увидел Распутина.
Валентин Григорьевич, одетый в изящный костюм и выглядевший весьма элегантно, разговаривал с окружившей его группой земляков. И я вспомнил...

Иркутская молодежка
Он пришел к нам в областную молодежную газету, где я был редактором, еще учась в Иркутском университете. Пришел раз, дважды, трижды и стал у нас как бы своим. Начал участвовать во всех редакционных мероприятиях. А настроение было у нас тогда, в 50-е годы, приподнятое. Все искали пути сделать газету интереснее, веселее, душевнее, нужнее для человека. Прислушивались, помню, чутко, что говорил по этому поводу и делал практически в Москве Алексей Аджубей. Спорили, учились, вместе с театрами ставили капустники, проводили рейды, оживили легкую кавалерию.
Вскоре к Распутину присоединился Александр Вампилов. Они, такие внешне несхожие, — внутренне, как я понял, были очень созвучны. Начали нам писать. Мы их с удовольствием печатали. Тогда, как и сегодня, произведения Валентина Григорьевича украсили бы и украшали любую газету. И время было такое, нам казавшееся счастливым до беспамятства. Молодость. Только что окончилась Великая война. Мы, а в редакции почти все сотрудники — мужчины, прошли фронт, остались живы, были как одержимые. Надо было хорошо писать, писать, писать... Увы, сделать это по-настоящему могли не все. А Распутин и Вампилов могли. Вскоре при редакции организовалась школа молодых журналистов. А вели ее Распутин и Вампилов. Со своими питомцами они заседали, бывало. В дальней комнате — редакционном “аппендиксе”.
Помню, как я договаривался с редактором Университета, чтобы наших писателей, уже тогда их называли так, направили в распоряжение нашей редакции. Тогда такое не поощрялось — поезжай, мол, в район, откуда приехал. Распутин приехал из Усть-Удинского, а Вампилов из Кутуликского района Иркутской области.
И вот они работают у нас. Но поскольку вакансий не было, то В. Распутин был зачислен в штат на должность библиотекатеря, а Вампилов — стенографом. Конечно, и тот и другой обязанностей, указанных в книге приказов, не исполняли, занимались журналистикой и писательской деятельностью. Ну и оба автора печатались не только у нас. В Иркутске выходили альманах, сборники, другие газеты, и наши ребята постоянно публиковались на их страницах. Но числились-то они в штате у нас, и мы уже начинали гордиться творчеством наших новых сотрудников. Верно, я вскоре покинул с большим, кстати говоря, сожалением свою работу в Иркутске и перешел к новому этапу своей биографии — был переведен в “Правду”. Тогда это считалось высшим, чего мог добиться в своей жизни российский журналист. Но за “Советской молодежью” продолжал приглядывать, еще много лет и поддерживать с ней, а точнее, с ее сотрудниками постоянную дружескую и творческую связь.
Особое внимание, естественно, уделял при этом писателям Валентину Распутину и Александру Вампилову. А они становились все более известными. Писателями они были, что называется, “от Бога”. Уже через год после прихода в нашу редакцию не нашлось бы в Иркутске человека, который не признал бы за ними права называться лучшими сибирскими писателями.
А в редакции с их “легкой руки”, при их помощи и содействии началась настоящая писательская эпидемия. Романы и повести стали писать чуть ли не половина наших сотрудников: Женя Суворов, Толя Преловский, Леня Красовский, Толя Шастин, Сергей Иоффе, Дима Милюков, появился Иван Харабаров, прекрасный поэт. Все они и вступили в Союз писателей. Наша “молодежка” стала издавать специальное приложение для юных и не совсем юных дарований “Привал”. Литературное дело становилось силой в Восточной Сибири, образовалась так называемая “Сибирская стенка”.
Литераторы, а в первую очередь Распутин, вступали в драку за Байкал. Они вместе с японцами брали под свое шефство экологию Восточной Сибири, Дальнего Востока, приморских территорий Японии и Севана. Вместе с монголами выступали за сохранение бассейна озера Хубсугула, так называемого малого монгольского Байкала, и реки Селенга.

“Сибирское и Байкальское сияние”
К этому времени, началу 80-х, относится еще одна встреча с Распутиным, которая, увы, не состоялась. Приехав в Иркутск из Монголии, где тогда работал, я направился к Байкалу, надеясь там увидеть ставшего знаменитым не только в области и России земляка, но уже известного на весь мир, чтобы передать ему материалы по Хубсугулу. К тому времени вышли его интересные и волнующие всех книги “Деньги для Марии”, “Последний срок”, “Прощание с Матерой”... Но на даче при истоке Ангары его не оказалось. В общем, не нашел его в сибирской тайге.
К тому времени уже установилась твердая традиция: каждый год к осени в Иркутск к Распутину съезжаются писатели, поэты, художники, маститые журналисты. Каждая такая встреча имеет свою определенную конкретную “повестку дня”. Прошлая, к примеру, была посвящена 60-летию со дня рождения и 25-летию со дня трагической гибели Александра Вампилова. К этой дате приурочивался театральный фестиваль, а вообще эти встречи именовались “днями русской культуры и духовности”. Проводилось множество встреч, выпускались книги. Об одной надо обязательно сказать. Это была конференция в Иркутске сибирских и японских писателей, на которой председательствовал В. Распутин и главной темой обсуждения которой были проблемы Байкала и японских озер. Собственно, Валентин Григорьевич явился главным ее организатором. К этому времени выдающемуся писателю наших дней было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Широкое признание
Теперь мы сидим за длинным столом, и лежит перед нами на столе его только что выпущенный и подаренный мне двухтомник. И, придя домой, получаю “Комсомолку”, в которой другой, тоже наш бывший земляк и большой поэт, который тоже имеет прямое отношение к нашей “Молодежке” и не раз в ней печатался, Евгений Евтушенко, называет роман Распутина “Живи и помни” шедевром. Я полностью согласен с ним и не оговорился, что роман, хотя автор назвал свою книгу повестью. И не “повестью о дезертирах”, как я слышал много раз в разговорах. Считаю “Живи и помни” романом о силе любви. Много мне довелось прочитать за свою жизнь — наверное, тысячи и тысячи книг. Но запомнились те, которые, открыв первые страницы, забывая про еду, сон, дела, дочитывали до конца. Это “Приключение Тома Сойера” Марка Твена, “Борьба за огонь” Рони-старшего, “Жизнь” Ги де Мопассана, “Вечера на Хуторе” Гоголя, “Тихий Дон” М. Шолохова, “Воскресение” Л. Толстого, “Один день Ивана Денисовича” И. Солженицина. К ним сегодня с полной уверенностью добавлю “Живи и помни” В. Распутина.
Скажу почему. Сначала о том, чего в нем, казалось бы, нет. В нем нет войны, хотя действие происходит в 1944—1945 годах. Той войны, о которой автор говорит в обращении к читателям: “...люди, пережив великое бедствие войны, в горе обнялись вместе, чтоб выстоять. Это был недолгий, но воодушевленный, психически радостный своим выздоровлением период подъема. Его не удалось подхватить”.
А что, разве все было не так?!
Все повествование книги держится на силе любви у основного героя Андрея Гуськова (дизертира, танкиста, до этого полтора года в боях) есть отец, мать, но спасает его любимая жена. Скажем больше — открывается Андрей Гуськов только ей, Настене. Оба знают, что ему грозит, знают: пощады нет и не будет, именно строки, где описываются отношения Андрея и Настены, поднимаются на уровень, а может быть, даже выше, исхода белых из России, из “Тихого Дона”, прощания Григория Мелехова с умирающей Аксиньей, когда ясное солнечное небо для него стало вдруг аспидно-черным.
Кто это написал или сказал, что простой, не знающий даже букв человек не может любить столь глубоко и возвышенно?! Кто?!
Далее. В книге нет столь присущей сегодня многим произведениям литературы разгромной критики колхозов.
По признаку такой критики относят ведь некоторые литературоведы то или иное произведение к так называемой “деревенской литературе”, ее “узости”, “ущербности”, “обреченности”, “не умеющей мыслить масштабно”.
У В. Распутина есть колхоз, но он тоже где-то там за горизонтом. И похож он больше не на учреждение, высасывающее все последние соки у крестьянства, хлеб, молоко, мясо, шкуры, деньги, но и последнюю возможность существовать. Колхоз у него скорее какое-то семейное клановое объединение, довольно добродушное, довольно близкое народной мечте, сообщество для работы и песен, даже пейзажное. На самом деле, в Сибири, знаю по собственному опыту, коллективизация выглядела не так, намного жестче и беспощаднее. Ну, а важно ли это сегодня, играет ли такое представление о колхозе на главную тему романа? Нет, конечно. И главный герой романа Андрей Гуськов вспоминает о колхозе с ностальгией но в сравнении с действительностью сегодняшнего (того) дня колхоз был раем.
Конечно, колхозы в Сибири — это далеко не то, что колхозы в Центральной России или на Украине. Здесь гораздо меньше было “кулаков”. Здесь не было такого зловещего голода, как на Западе, не было и такого деревенского люмпен-пролетариата, готового на все, как, скажем, в Поволжье. Но звериная суть сталинских колхозов от этого не менялась. Я тоже родился в Сибири в деревне. Но по возрасту я старше Распутина и Вампилова на 13 лет и отлично помню сибирскую коллективизацию с ее значительным мором домашних животных, попавших под объединения, резкое уменьшение пахотных земель (они сразу начали зарастать кустарником), и побегом, другого слова трудно подобрать, трудоспособного населения в тайгу, на стройки, в города.
Помню все эти карликовые сельхозартели с экзотическими названиями (так думалось недавним руководителям сибирских советских и народных республик, впоследствии попавших в капкан репрессий, всех этих “Пробуждений тайги”, “Земледельцев”, “Зорь свободы” и т.д.
Но Распутин по этому поводу не ругается, даже не вступает в полемику. И думается, делает правильно. Колхоз для него, все равно что Матера. “Прощание с Матерой”. Он тоже исчезает. Его поглощает другой молох — леспромхоз. А что такое леспромхоз в Сибири или в Архангельске? Это все-таки предприятие, базирующееся на денежной системе, которая намного демократичнее почти первобытно-общинного колхоза с элементами феодализма, внеэкономического принуждения (те же лесозаготовки). Иными словами, это какой ни есть шаг вперед.
И еще. О сибирском диалекте. Есть ли он у Распутина? Я, к примеру, не заметил. А это свидетельство его гармоничного соединения, образования с жизнью. Где он, например, в таких вот фразах? “Люди про свое место под Богом забыли — от че я тебе скажу. Мы не чутчей других, кто до нас жил...”, “Накладывай на воз столь, сколь кобыла увезет, и то не на чем возить будет”. “Бог, он наше место не забыл, нет. Он видит — загордел человек, ох, загордел... Тот малохольный, что сук под собой рубил, тоже много чего об себе думал. А шмякнулся, печенки отбил, — дак он об землю их отбил, а не об ней...”
Но больше всего меня поразило описание самого процесса творчества, изложенное в рассказе “Что передать вороне?” Немного есть таких блестящих рассказов в современной литературе. Может, в каком-то роде его можно сравнить с “Голубой чашкой” Аркадия Гайдара? Но у Распутина получилось все же много лучше. Как в чеховской “Степи”.
Я понял, что именно в это время им написано что-то самое лучшее. На первый взгляд, сюжет рассказа бесхитростен и прост. Но только на первый. Эта кажущаяся простота таит в себе глубокую сложность и талантливость.
Не могу, говоря об этом, не привести отрывка из рассказа, который поразил меня до глубины души. “Домишко мой был неказистый: маленькая кухня на треть занята плитой, и маленькая же передняя комната, и маленькая горница с двумя окнами через угол на две стороны, из того и другого окна виден Байкал... Пока я одевался, солнечное пятно на полу исчезло совсем, выходит, солнце не приснилось мне ярким, и на выходе действительно могло быть ярким, но с той поры его успело затянуть... Я прислушался — тишина была, как в праздник для стариков, если бы таковой существовал, и это меня насторожило, я заторопился на улицу... Байкал расплескался. На нем еще вздрагивала то здесь, то там короткая волна, и плеснув, соскальзывала, не дотянув до берега... и было не прохладно и не тепло, не солнечно и не пасмурно, а как-то между тем и другим, как-то неопределенно и тягостно...
И опять я почувствовал такую неприкаянность и обездоленность в себе, что едва удержался, чтобы, ни к чему не приступая, снова не лечь...”
И дальше. “Я сидел, не шевелясь, с рассеянной, как бы ожидающей особенного момента значительностью, глядя перед собой на темное зарево Байкала, и слушал поднимающиеся из глубины, как из опрокинутого, направленного в небо колокола гудение. Тревога и беспокойство слышались в нем... И не дано было понять мне, чья была сила, чья власть — неба над водой или воды над небом... для чего? Над чем? Где, в какой стороне высота и в какой глубина? И где меж ними граница? Где, в каком из этих ровных просторов сознание, ведающее простую из простых, но недоступную нам тайну мира, в котором мы остановились?
Конечно, вопросы эти были напрасны. На них не только нельзя ответить, но их нельзя и задавать...”
И все эти размышления как следствие угрызений за то, что не ответил перед отъездом на вопрос дочурки, почему вороны молчали? Да, совесть и достоинство бессмертны.

Алексей КРИВЕЛЬ.