Лицо немецкой национальности

На две половины делит свою жизнь житель Покачей Вильгельм Альбертович Дитман. Много лет назад он приехал сюда из Казахстана к дочери. Он не берёт в расчёт детство, оно проходило на Волыни, где поселения немцев существовали ещё со времён царя-реформатора Петра I. В одной из таких немецких деревень и родился Вильгельм Дитман.

Детство было безмятежным, счастливым, потому и не запомнилось ничем особенным, а может быть, всё затмили ужасные события 1941 года и последующих лет.
С началом войны парни атаковали военкомат с требованием отправить их на передовую, но там почему-то не торопились, хотя фронт неумолимо приближался. Вильгельм тоже приготовил кружку, ложку. Наконец почтальон принесла долгожданную повестку. Теперь всё в жизни определилось. Он, Вилли Дитман, пойдёт защищать страну от фашистов, как некогда прадед воевал с турками во славу России, ставшей ему родиной. Мать положила в котомку пару белья, сухари, благословила на дорогу. Эшелон сформировали в Луганске, но почему-то на трое суток задержали.
Всё казалось непонятным и внушало неясные опасения. Поместили новобранцев в маленькие товарные вагоны, в середине каждого — железная бочка с ручками по бокам — отхожее место. Странно было и то, что в вагонах-то оказались только немцы. Два месяца мотался эшелон по России, наконец, остановился на севере Свердловской области. Приказано было выгружаться.
И тут они увидели: бараки, три ряда колючей проволоки, вышки с вооружёнными часовыми, сторожевые собаки... Что это, — перешёптывались люди, — неужели тюрьма, за что? Но это было хуже тюрьмы — отдельный лагерный пункт № 6 учреждения УЩ-349/5 НКВД в Краснотуринске. “Вас отправили сюда в трудармию в связи с принадлежностью к германской нации, чтобы вы не смогли переметнуться к захватчикам”, — чётко объяснил человек в военной форме с кобурой на боку.
И вот восемь тысяч немцев потянулись в холодные бараки. Выросшие в достатке и аккуратности, они занимали голые трёхъярусные нары, без намёка на постельные принадлежности. Еда — четыреста граммов хлеба, похожего на глину, и чашка горячей мутной жидкости, называемой супом. Холод заставлял людей прижиматься друг к другу, но ткань обветшавшей одежды всё равно примерзала к нарам и рвалась, обнажая тощие тела.
Каждое утро конвойные с автоматами выстраивали колонну живых скелетов, чтобы доставить их на работу. А если не может ослабевший человек спуститься с нар, охранники стащат, под руки доволокут до подводы, увезут до карьера или другого места работы, где отметят, что такой-то прибыл. Зачастую возвращались в бараки, имея на подводах по несколько трупов. Так, по счёту “сдавали” с рук на руки “врагов народа”. Умирал в лагере почти каждый третий.

Заключённые, иначе не назовёшь жильцов бараков, жили в полной информационной изоляции, но по косым взглядам, репликам, типа “люди на фронте гибнут, а тут вас охраняй”, “жируешь, фриц недорезанный”, знали, что на фронте дела идут неважно. Некоторые невольно чувствовали себя виноватыми, теряли чувство собственного достоинства, превращаясь в бессловесных рабов, еле передвигающих ноги. Люди ослабли настолько, что бригада из пятидесяти человек могла выкопать яму лишь за два дня, и никакие понукания не помогали.

Режим был жёсткий. За любое нарушение — десять, двенадцать, пятнадцать лет или расстрел. Люди уже примирились со своей участью, не всё ли равно как встретить смерть — от пули или от голода, но находились и другие. На глазах у онемевших от ужаса людей оперуполномоченный НКВД застрелил одного парня. Шептались, что тот отказался стать доносчиком.
Как-то весной Вильгельм заметил у забора едва пробившиеся зелёные листочки щавеля и насколько позволяла распухшая больная нога рванулся сорвать их раньше других голодных людей. Его не застрелили, но в карцер посадили. И тогда бригада, все пятьдесят человек, обратилась к конвоирам: отпустите малого, он тяжело болен. И Вильгельма выпустили из карцера. Через несколько лет после освобождения он случайно встретился с одним из тех конвоиров — Андреем Быковым. Они узнали друг друга, но чувствовалось, что разговор о прошлом был неприятен для бывшего энкавэдэшника.
В памяти о трёх годах лагерного содержания, как светлое пятнышко, осталось проявление доброты к нему со стороны жены начальника стройки. Женщина подкармливала немецкого парня едой с собственной кухни. Начальник стройки знал об этом и молчаливо одобрял.

На фронте наметился перелом в пользу Советской армии. В лагере зачитывали сводки “Совинформбюро”. И отношение к немцам стало более мягким. Конвоиры не махали перед ними пистолетами, не кричали : “Не удаляться более двадцати пяти метров!”. Заключённые, как заклинание, повторяли слова вождя народов: “Враг будет разбит, победа будет за нами!”, забывая что именно по его воле попали за колючую проволоку.
А потом, в сорок третьем, Вильгельму Дитману повезло. Произошла так называемая сортировка, когда самых слабых отправляли к родным, пусть уж лучше там умирают. Начальство выяснило, что его мать с дочерью и бабушкой живут в казахском совхозе “Тарангульский”, а брат отбывает ссылку в каком-то Красновишерске на лесоповале. В Казахстане немцам жилось неплохо, ужасы Краснотуринска Вильгельм старался не вспоминать. Здесь люди ходили свободно, без конвоиров. Семья Дитмана имела кровати и даже печку. Первое время Вилли никак не мог насладиться едой, хоть и скудной, теплом. Всё казалось сном. Придя в себя, стал присматриваться к окружающему миру. Люди работали на животноводческих фермах, сеяли хлеб.

Очень хотелось Дитману сесть на комбайн, да не тут-то было. Клеймо “врага народа” по-прежнему не давало ему спокойно жить. И учиться на комбайнёра его не брали. Работал на ферме. Однажды, запуская неисправный агрегат по выпуску витаминной муки, потерял два пальца, однако мечты о комбайне не оставил. Учился тайком от начальства и всё же освоил технику. У него, восьмидесятилетнего, и сейчас горят глаза, когда он рассказывает об освоении целинных степных земель. “Урожаи пшеницы были высокими, мы не могли справиться с уборкой, с Украины, других мест механизаторы приезжали на помощь. Там, на родине, сноп пшеницы сломаешь, а тут четыре стебля еле согнёшь. А овёс! Пятьдесят центнеров с гектара брали, стебли могучие, в семь колен, где такой ещё родится! На таких богатых полях работать — одно удовольствие, песни петь хотелось”.
Труд комбайнёра Дитмана не остался незамеченным. Представили его к званию Героя социалистического труда, и тут он удивил начальство совхоза отказом. “Значит, я получу “звезду”, а остальные — ничего. Это несправедливо, мы все работаем одинаково — Фёдор Принц, Андрей Кох, Пётр Ушаков, я...” Не согласились на “звезду” ни Дитман, ни другие кандидаты в “герои”. Правительство всё же отметило многих хлеборобов орденами и медалями. Свой орден “Знак почёта” Вильгельм Альбертович носит, не снимая, потому что очень гордится им. У него немало и других знаков трудовой доблести: медали участника ВДНХ, “За освоение целинных земель”, значки “Отличник социалистического соревнования”, “Лучший комбайнёр Казахской ССР”...
“Я не один был таким известным хлеборобом, наши портреты на всех углах в совхозе и районе висели. А как комбайны шли по полю — будто играли! Ко мне в помощники люди просились, в очередь вставали. Тогда человека труда действительно уважали...” — заключает Вильгельм Альбертович, словно ставит точку на своей биографии.
О Краснотуринском лагере он больше в разговоре не вспомнил.

Альбина Глухих, "Новости Югры"