Крепостное право учительницы Комовой

Страна-победительница до сих пор делит своих ветеранов войны на касты и классы. Что выражается не только в размерах пенсий и льгот

Нас осталось мало. Мы да наша боль

Писать в разные инстанции Антонина Андреевна начала не так давно. Как инвалидность дали ей со справкой, что нуждается в постороннем уходе. Ни в ванну — самой, ни белья — выжать: руки-крюки и по дому только с палочкой или по стеночке, на ощупь... Не слушается ни тело, ни суставы. Врачи говорят, вам творога надо больше есть. В нем кальций. Смешные они: творога! Они спросили бы лучше, а он вам по карману, Антонина Андреевна?

Если бы на жизнь хватало, разве бы она стала докучать такому высокому народу?! А теперь, наверное, и не будет больше. Унижаться устала. А ведь была у нее одна тайная мысль, что хотя бы в канун 60-летия Победы удастся убедить чиновников вспомнить о таких, как она. И в виде исключения признать их труд достойным вкладом в победу. Сколько уж им осталось небо коптить на этом свете?

И наслушалась уже в свой адрес всякого. И начиталась. И кожей начувствовалась... Что, Боже правый, да как же ты нас, старая, всех достала!

И полпреда, и военкомов, и министра соцзащиты. Целая папка бумаг насобиралась. И все в том же духе: ну нет оснований вам, уважаемая, пенсию поднять по действующим нашим законам! Уже пошло сквозить по тексту плохо скрываемое раздражение... Мол, сколько ж можно?! Вам ведь неоднократно разъяснялся порядок признания граждан участниками Великой Отечественной... Или — тружениками тыла... И кто право имеет на их льготы и размер повышенной пенсии... Нужно представить подтверждение вашего непосредственного участия в боевых действиях... Или — работы на военном производстве... Да той же службы в комиссариатах...

А у вас, гражданочка, какие такие особые перед Отечеством заслуги объявились? Трудились в колхозе и тем самым ковали победу? И трудились ребенком? И что ж в этом ТАКОГО героического? Вся страна жилы рвала и напрягалась в едином порыве. Вы говорите, что пахали под бомбежками? У самой линии фронта?.. Простите, но на основании этих доказательств не представляется возможным причислить вас к такой почетной ветеранской категории. Прямо так и было в последнем ответе написано: н-е п-р-е-д-с-т-а-в-л-я-е-т-с-я возможным.

Ну почему? Почему? Никак не могла взять в толк Антонина Андреевна. А вот в ветеранском совете, куда старая учительница Комова нанесла визит в надежде быть понятой в последней инстанции, ей все путем и разъяснили: да вас таких по всей России — миллионы! Повысь вам всем пенсию, страна разорится!

Про какие такие миллионы толковал ей надменный фронтовик, подумала еще тогда про себя пристыженная просительница. Как про нахлебников толковал. Но где ж он их набрал, те миллионы? Если, к примеру, одну только их фамилию взять... Комова ведь по своему образованию — математик. С 45-летним преподавательским стажем, между прочим. И во всем любит точность. Так вот. Если взять их род, по отцу, Климовых, то из девяти душ детей, как говорит сама Антонина Андреевна, войной опаленных, в живых сегодня остались только они с сестрой Верой. Ее — вслед за отцом и старшей из детей, Марией, мобилизованной в партизаны, из семьи — третьей забрали. Окопы рыть под Москвой. Еще и шестнадцати тогда не было. Ей тоже всю жизнь говорили, что не было в этом ничего героического.

А теперь как бы и говорить уже некому: Вера два года в параличе. Нищая и одинокая.

Жалко, конечно, страну.

У самой кромки войны

Выступление Молотова маленькая Тоня, ей и двенадцати еще тогда не исполнилось, запомнила слово в слово. И долго потом мучилась над незнакомым выражением: что враг напал на нашу Советскую Родину вероломно... Что это такое, с чем его едят? В школе им про такое ничего не объясняли. Говорили, что с Гитлером у нас пакт и дружба навек.

С покоса как раз пришел с бригадой отец, мать на стол стала быстро собирать, чтобы успел пообедать, и тут с хрипом заговорила "тарелка"... Замелькали названия: Брест, Минск, Киев и что вражеская авиация их бомбила.

Уже к вечеру из района, а их село Фролово стояло как раз между Клином и Калинином, центральной усадьбой колхоза "Ударник", примчались военные. И дееспособных мужиков — со всех живых 50 дворов — выстроили у сельсовета, и по машинам. Времени хватило только на то, чтобы рюкзак раздобыть, в него ложку с кружкой побросать и с семьями попрощаться.

В селе остались одни бабы, мелюзга да двое пенсионного возраста комиссованных. Почтальон и военрук. Их обоих почему-то недолюбливали. Первого — за юркость. Он всегда на велосипеде был: всучит похоронку и, чтобы не слышать воя, прыг в седло — и к другому двору. Прятался. А вот с военруком — там другая получилась история.

Уже к августу их стала доставать немецкая авиация. Днем, правда, особо не бомбили — прилетят, круг сделают, листовки разбросают, чтобы встречали гостеприимно армию освободителей... Попробуй подними, даже на растопку или из любопытства почитать, наказывали, и очень строго.

А тут однажды вместо листовок с неба посыпался дождь из настоящих игрушек. Никто из деревенских ничего подобного в жизни не видел! Солома да лоскуты, что мамка из этого сошьет, вот и будет тебе кукла. А чтобы из магазина игрушку получить, да не было ни у кого такого счастья.

И вот обрушилось с неба это волшебство. А из района, буквально накануне этой невидали, прислали секретную директиву. На военрука. Чтобы тот провел разъяснительную работу среди населения. Но так, чтобы народ паники особо не сеял, а поберег от немецких подарочков прежде всего детей. Потому что на самом деле все эти игрушки были минами-ловушками.

Как уж там проводил эту работу военрук, Антонина Андреевна и не припомнит, но то, что настоящая война началась для нее именно с прокола этого человека, ее уже и не переубедить. Тонин троюродный брат, ее одногодок, которого никто как раз и не предупредил про опасные подарки с неба, нашел на обочине одну такую красивую авторучку. Хотел посмотреть, какое же там у нее перо, крутанул слегка и подорвался. Кисть ему оторвало по самое запястье. Рана была страшная, вся — наружу и в лохмотьях, кровь — фонтаном... И все в панике. Никто не знал, как кровь остановить, что первым сделать? И доктора не было — на многие километры в округе. Ужас.

Кричал он дико. Так жутко голосил и так мучительно долго, что Тоне после этого казалось, что сильнее страха она уже больше за всю войну не испытывала. Даже когда их село, ближе к осени 41-го, каждую ночь "веером" накрывали фашисты и бомбили так зверски, что земля колыхалась крупной дрожью, словно билась в предсмертных конвульсиях... И небо до горизонта было кровавым, другого цвета у него она и не помнила... И когда они всей семьей каждую ночь прятались в подполе, вместе с мамой Пелагеей Петровной — вначале вшестером, пока самый младший их, Генка, не появился на свет. Отец его так и не увидел... Даже когда им сообщили, что немцы уже в Клину, у Чайковского хозяйничают, и Москва, следом, уже в клещах, не было такого животного страха... И когда фашисты оказались всего в 18 километрах от их села и всех, кто мог удержать винтовку, стали срочно учить стрелять... И Тоню, и даже Кольку с младшими Толиком и Зиной — надо было видеть этих защитничков! И даже когда печальная очередь получать похоронку достигла их дома, убило на подступах к Калинину отца, не было такого дикого ужаса. Антонина Андреевна говорит, что прекрасно помнит, какая она тогда была. Как застолбенелая. Все рыдают, а у нее слез нет. И потому — стыдно. Мылом терла глаза, чтобы разреветься...

Дети, деточки. А их никто тогда так не воспринимал. Норма, трудодни, их жестко спускали, не взирая на возраст. Или что мама только что после родов. Не может? Значит, Антонина — в поле. И закончилась на время войны ваша, дети, школа. Сами военные им так и объявили: построили всю их сельскую семилетку во дворе и обратились с такими словами. Что это будет за солдат, даже хорошо вооруженный, но голодный? Не солдат такой солдат. А потому ваша задача, дети, кормить и одевать армию.

Это означало — жертвовать всем. Босый, голодный, в дождь и в мороз, как каторжный, на работу: с колхозных овощей на картошку; убрали картошку — на лен, серпами его, вручную, срезали, потом все хором выходили на полевой стан — теребить его, на волокна. А снег когда выпадал, спускали колхозу норму по вязаным вещам для фронтовиков. Особо ценились варежки с двумя вывязанными пальцами, для удобства в стрельбе. Целых три трудодня за них давали. А это — триста граммов овса или ячменя. Пир тогда можно было закатывать!

Господи, а как они голодали! Она не помнит, чтобы от своей же коровы им разрешалось оставлять себе хотя бы литр молока. Все требовалось сдавать. Под жестким контролем. До капли. И какая это была мука — отправлять голодных детей уносить на сборный пункт весь дневной надой, по ведру. И каждый день. Тоне это доставалось чаще других. Мать, правда, на свой страх иногда выкраивала по кружке, чтобы похлебку замутить. И каждый раз боялась, что узнают, накажут.

У них в родне Верина ровесница угодила тогда же в ГУЛАГ. И за такую мелочь! Счетоводомее взяли вместо ушедшего на фронт специалиста, у нее однажды по балансу пять рублей не сошлось. Состряпали дело, обвинили в растрате, заставили долг гасить, а чем? Исчез человек.

...За всю войну, а их село было как перевалочный пункт, принимавший то беженцев, то регулярные войска, то военнопленных, и со всеми они делились последним, они только раз полакомились ленд-лизовской тушенкой. Да и то — как сказать. Солдаты выдали однажды Тоне целую банку, чтобы она суп на них всех, вставших к ним на постой, сварила. Она добросовестно их и накормила, не посмев отлить хотя бы малышам небольшую плошку. Банку, правда, потом удалось по бокам хлебом вымазать. И то была радость.

Грустно сказать, но впервые она наестся досыта только в Хабаровске. Да не просто — досыта, а какое лакомство попробует — пряник! И ведь даже год этот исторический по такому случаю запомнила: 1952-й. Когда приехала сюда по распределению, закончив в Кимрах сначала педучилище, затем — сокращенный вариант института. С адским трудом вырвавшись из родного колхоза. Они ведь как крепостные были, им документов на руки не отдавали, только своими "пятерками" в табеле Тоня и убедила сельсовет, что учиться в городе сможет. И потом — других учить.

Все ее подружки под Москвой хотели остаться. И остались. Одна она, как хетагуровка, двинулась на Дальний Восток. Учительствовала в Булаве, в Коймах, в национальных школах. Потом пошла учиться в наш Хабаровский "пед", закончила, ушла математиком вначале в обычную школу, затем в электротехникум связи. И пенсию выслужила. По тем временам хорошую. Уважение и почет. Детей с мужем вырастила, высшее образование обоим дала.

Жизнь, можно сказать, удалась.

Не случись дефолта, который раздел ее семью в одночасье. А саму Антонину Андреевну превратил в глубокого инвалида.

За отсутствием состава преступления...

Шесть лет она пытается судиться с одним гражданином, который вверг ее в одну мутную затею. Которая на момент заключения договора казалась вполне прозрачной: и по документам, и по репутации самого товарища. Архитектора и нового русского в одном лице.

Ее семье понадобилась квартира. Или вариант для разъезда со взрослым сыном. И с жильем у дочери не все было ладно. Словом, искали возможности. И планировали, как заработать. Все напряглись. Антонина Андреевна даже плюнула на пенсию и поехала по предложению крайоно подработать на село. Три года впахивала и под Переяславкой, и в Вяземском районе. Каждую копейку складывали.

Мужа уже тогда не стало. Она в семье и стала за коренного.

И вот когда сложилась нужная сумма, им пришлось занять под дикие проценты и доллары, поскольку их торопили с оплатой, они и пришли окончательно в подсказанную архитектором фирму, которая и подобрала им квартирку, по Краснодарской. По их деньгам. Посмотрели, подписали, заплатили. Но когда пришла пора въезжать, выяснилось, что это — не их жилье. На него уже нашлись претенденты. А фирма-гарант на деле оказалась мыльным пузырем. С долгами. И банк, ее поддерживавший, лопнул. А деньги, с таким трудом заработанные семьей Комовых, пошли в погашение каких-то неведомых долгов.

Судов уже было немерено. А ответ старая учительница получает один: не наблюдается в действиях товарища архитектора состава преступления. Время было мутное. Пирамидное.

...Этот процесс доконал практически цветущую женщину. Чтобы расплатиться с долгами, ей пришлось продать из дома почти все ценное: мебель, золото, что у нее было, из одежды все приличное. Теперь — стены голые. И никакой надежды, что правду в судах она сможет отстоять.

Горько все это. И стыдно за то, что никто как бы не виноват. Время было такое. Время рисков. Надо было смотреть во все глаза. Так ведь старики — и есть основная добыча молодых да глазастых. Что ж их было не раздеть?!

Я уходила от нее с тяжелым сердцем. Господи, думала, ну неужели нет на свете справедливости? За что все эти муки такому человеку? Разве мало она отдала родной стране? Здоровья, сил, знаний? Да прозрейте хоть вы, депутаты с кандидатами! Выборы ведь скоро... Так хотя бы ради конъюнктуры подумали бы о таких, как бывшая юная колхозница Тоня Климова-Комова, которая и в старости никаких льгот, кроме как полученных по возрасту "за семьдесят" и по удостоверению "ветеран труда", и не имеет. Ей по-прежнему твердят: ну вы же в бой не ходили и болванки на оборонных заводах не точили! А закон только для таких категорий и расписан.

И тогда она не выдерживает и спрашивает холеных чиновников: а разве "моя категория" не отголодала в войну на такую льготу? Исправьте ваш закон, пока мы еще живы.

...Когда ей впервые посоветовали в инстанциях доказать свои притязания на пенсию, приравненную к участникам войны, подлинными документами, она списалась со своей родиной. Нашла свидетельниц, с кем работали в войну малолетками в колхозе, и выяснились поразительные вещи: что стаж ей колхозный стали исчислять только с 43-го, как слили их усадьбу с другим хозяйством, и те сохранили старые ведомости. А то, что она работала с 41-го, сказали ей, все трудодни ваши пошли в зачет маминой пенсии. Ну и то хоть в дело.

В год 50-летия Победы Комовой вручили удостоверение к медали "За доблестный и самоотверженный труд в годы Великой Отечественной войны". Правда, без самой медали. Извинившись, сказали, что ее просто не хватило. Антонина Андреевна, легкий человек, посмеялась тогда: к следующему юбилею, если доживу, отольете?

Ирина Полникова, Молодой Дальневосточник