Не лечим, а калечим?

От тюрьмы да от больницы не зарекайся
УЛИЦЫ нашего замечательного города понемногу упаковываются красивой брусчаткой. С наступлением ночи главная транспортная артерия Красноярска — проспект Мира — сияет, как новогодняя елка, неоновыми рекламными огнями. Красотища! Покупать одежду и еду мы теперь ходим не на блошиные рынки, а в теплые и удобные торговые центры и супермаркеты, где вежливые продавщицы, даже разбуженные ночью, готовы процитировать "Клиент всегда прав". Работаем мы в красивых офисах с климат-контролем, евроокнами и дверями. Просто пятый сон Веры Палны наяву. И кажется нам, что это навсегда, и всегда так было, есть и будет. Однако есть древняя русская мудрость — от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Хочется добавить к этой мудрости еще одно положение — от больницы не зарекайся тоже.

История эта началась безрадостным июньским днем. Шел третий день борьбы с температурой. Детский "панадол" уже не помогал. Накануне приходила участковая врач, сообщила: будет температура выше 38,5° - давать лекарство, еще выше — вызывать "скорую". Последнего сильно не хотелось. С приездом "скорой" возможны два варианта — ребенка забирают в больницу или ставят ему жаропонижающий укол. В современном российском варианте — укол анальгина. Между тем прогрессивная медицина утверждает, что анальгин и аспирин в качестве жаропонижающего для детей очень опасны. Особенно для детей, которым от рождения еще только-только стукнуло девять месяцев. Поэтому, несмотря на температуру 39,7°, которую градусник показал ночью накануне описываемых событий, автор этих строк к телефону не кинулся. Очередная порция "панадола", уксусное обтирание — через два часа тот же градусник согласился на 37,6°. Наступивший день облегчения не принес. Столбик термометра держался за 38,5°, иногда добегал до 39°. Вновь пришла участковая врач и дала направление на госпитализацию. Бронхит перешел в пневмонию, но это был первичный диагноз, он требовал подтверждения.

Далее был приемный покой детского соматического отделения 20-й городской больницы. Развернутый анализ крови, рентгеновский снимок, жаропонижающая свечка. "Настроены ли вы на госпитализацию?" - спрашивают нас, родителей. То есть? Отделение переполнено. Мамы с детьми лежат в коридорах. Ничего себе, нет, в коридор мы не согласны. А что, можно обойтись домашним лечением? Можно, оказывается, если есть кому колоть укольчики. "Найдем", — хором заявляем мы. — "Хорошо, через полтора часа придут результаты анализа крови и снимок, тогда и поговорим".

Через полтора часа все-таки приходится ложиться в больницу: снимок пневмонию не подтверждает (вздох облегчения), зато анализ крови — не из лучших. Температура не спала, свечка не помогла, и укол анальгина с папаверином таки закатывают в детскую попку. Начинается знакомство младенца с настоящей жизнью.

Да уж, глянцевые журналы для родителей, после этого им остается только в трубочку свернуться. В одном из таких журналов как-то встретилась заметка. Оказывается, современная передовая педиатрия отходит от инъекционных методов лечения детей, предпочитая щадящую терапию. Уколы, говорилось в этой статье, весьма болезненны для маленького ребенка, болезненны не столько физически, сколько морально. Мелкий, до 3 лет, ведь не понимает, почему ему больно у мамы на руках, почему та же мама его не защищает от злодея в белом халате, подрывается безмятежная младенческая вера в родителей, слишком рано и без объяснений приходит понимание, что тебе, маленькому, могут не только гулить и дарить игрушки, но и делать больно.

Итак, с неоправдавшимся подозрением на пневмонию госпитализируемся. В связи с упомянутой переполненностью ДСО койко-место нам может предоставить только детское хирургическое отделение ?3. Заходим в палату. Свободная койка с панцирной сеткой, продавленной до пола, — похоже, это наше место жительства в ближайшем будущем. Есть две детские кровати, но они заняты. Мелкому, похоже, предлагается занять панцирную кровать поменьше, спать на которой ему пока рановато. Что делать? С этой мыслью отпускаю ребенка, и он тут же шустро ползет к раздолбанным тумбочкам, наполненным пожитками соседей. Оттаскиваю. Снова ползет. Ребенка нужно изолировать от тумбочек, для этого нужна полноценная детская кроватка с ограждением. Выхожу со своей просьбой на дежурную медсестру. Она разводит руками — кроваток лишних нет. Впрочем, в коридоре стоит одна бесхозная. Затаскиваем ее в палату — ура! — есть куда поместить неугомонного младенца.

Детская кровать — о ней разговор особый. Железные ножки, дно, стены. Одна стенка опускается с лязгом — напоминает характерный тюремный клацк. Видавший виды матрасик покрывает железное дно. Ребенок, взявшись за прутья, смотрит сквозь решетку на мир — это нужно видеть.

Пока мелкий изолирован от тумбочек, застилаю ветхим больничным тряпьем в пятнах неизвестного происхождения постель. Если на нее сесть, дно сетки касается пола. Как здесь спать, тем более с ребенком, пока не ясно. Понятно, что садистская советская педиатрия строго-настрого запрещает совместный сон детей с родителями. Но как-то сейчас, в больнице, думать о том, чтобы к этим методам прибегнуть, не очень хочется. Размышляя о том, как бы нам на данной кровати разместиться вдвоем, о своей больной спине пока не вспоминаю. Об этом я вспомню позже, утром.

Нас зовут в процедурный. Там жизнь отвешивает ребенку очередную пощечину — первый укол антибиотика. Вышеупомянутый разговор о безынъекционной медицине здесь и сейчас так же неуместен, как рассказ привязанного к костру миссионера с каннибалом об основах вегетарианства. Пытаюсь выяснить, что за антибиотик вкололи младенцу, в ответ получаю равнодушное "обычный". Успокаивать орущего ребенка или выяснять название лекарства? Выбора нет, идем в палату вытирать слезы.

Ночью наступает катарсис. Анальгинчик с папаверинчиком дают себя знать — температура падает и уже не поднимется. В принципе, с этого момента ребенок практически здоров. Пришедшая утром с обходом врач говорит, что мы здесь долго не задержимся, и убегает. Я остаюсь с открытым ртом и незаданными вопросами. В течение дня ребенку закатывают еще два укола, в конце дня приглашают подышать над ингалятором — все лечение. Самое страшное было утром: брали кровь из вены. При этой процедуре ребенка забирают три медсестры, перед матерью захлопывается дверь, ей предлагается только додумывать, что там происходит. Действо занимает минут двадцать. Всхлипывающий и вздрагивающий малыш по возвращении на родные руки уже не плачет — он боится и озирается. Честное слово, никогда не страдала излишками сентиментальности и экзальтации. Никогда не чувствовала в себе наклонностей матери-наседки. Ну понятно, надо — значит, надо. Но зачем три незнакомых лица в страшнейший момент младенческой жизни в процедурке и мама с реальной психологической поддержкой за дверью — ну не понимаю! Зачем колоть маленькому ребенку антибиотик, который по-нормальному, как позже выяснилось, назначается только после 12 лет, да и то при особых показаниях? Нищее здравоохранение, нет других лекарств? Но ведь часто родители, независимо от размера кошелька, готовы на любые траты ради здорового будущего.

В аптеке нам объяснили, что сильный антибиотик кололи, скорее всего, для того, чтобы быстро вывести болезнь из острой стадии и выписать ребенка. А дисбактериоз и упавший иммунитет, который придется теперь лечить с неизвестным успехом, — это уже за пределами больницы и медперсонала не касается.

На вторые сутки пребывания в отделении мы отказались от госпитализации. Последней каплей стала вечерняя уборка. За прошедшие сутки характер ребенка очень круто изменился, он отказывался узнавать папу, бабушку и дедушку, ранее очень самостоятельный малыш не слазил с рук, начались слезы без причины. Вечером, когда настала пора укладываться спать, пришла дежурная медсестра и отчитала нас, трех мамаш из палаты ?305, за "бардак" и грязь в палате. Оказывается, уборку в палатах должны производить родители. Медсестра предложила одной маме посмотреть за всеми малявками (3, 7 и 9 месяцев), остальным — приступить к уборке. Мы отказались выполнять работу, которая в медучреждении должна выполнять санитарка. А чистоты в палате действительно особой не наблюдалось, на полу виднелись следы чей-то грязной обуви — накануне прошел дождь. Кто ходил в палате без сменной обуви, для меня осталось тайной, тем не менее убираться предлагалось мамам больных малышей. Гений, которому пришла в голову эта мысль, очевидно, посчитал, что беготня до умывальников, ванной и туалета с больным ребенком, грязными пеленками и ползунками, посудой из-под каши и молока, успокаивание постоянно рыдающего ребенка и укладывание его спать — дело плевое и не требующее особых усилий. А потому работу уборщицы следует нагрузить на мамаш. Понятно, что я и мои соседки по палате так не думали, и потому медсестра еще не раз отчитала нас, вполне взрослых и самодостаточных дам.

Не понимаю я этого. Больница — это ведь не исправительно-трудовая колония, почему меня кто-то с больным ребенком на руках может принуждать делать чужую работу? Почему медсестра, находящаяся на рабочем месте, позволяет себе орать на мам больных детей? В нашу редакцию приходят разные люди, но как-то не приходит мне в голову предложить им взять в руки тряпку за то, что я их согласна выслушать.

Картинка, которая иллюстрирует данный текст, взята из учебника по акушерству некой А. Л. Каплан, изданной издательством "Медгиз" в 1954 году. На ней показана палата в роддоме, на котором недавно родившие женщины выполняют упражнения по послеродовой гимнастике. Данное упражнение носит название "полумост". Что-то есть в этой картинке, до самого верха она наполнена этой вот эстетикой совдеповской медицины.

Нашей медицине сейчас очень тяжело, я понимаю. Недостаток финансирования, проблемы с матбазой. Но в данном повествовании я ни словом не касаюсь финансово-материальной стороны вопроса. Проблемы с той же продавленной панцирной сеткой удалось решить, завалив дыру теплыми одеялами, в июньскую жару излишними. Про штукатурку, падающую со стен в детскую кашу, я тоже не заикаюсь. Это пусть будет на совести чиновников, распределяющих бюджетные деньги, и руководителей медучреждений, данные денежки подворовывающих.

Платное лечение в красивых палатах с белыми простынями, цветами на окнах и телевизорами тоже не защитят от произвола персонала — проверено. Это закаменевшая психология советского медработника, об которую можно только бессмысленно головой долбиться. Может быть, основы этой психологии преподают на спецкурсах в медучреждениях, а остальное вчерашние студенты добирают на практике? Почему с попаданием в больницу человек теряет большинство своих гражданских прав? Право на полноценную информацию о том, что происходит с его телом? Право на уважение личности? Почему персонал больниц считает нужным "тыкать" пациентам, тогда как к врачам нужно обращаться не иначе как по имени-отчеству? Право на общение? Телефон длябольных в отделениях российских больниц не предусмотрен — унижаясь, право на звонок нужно выклянчить, не получится — с отказом смиренно тащиться в палату. Отношение к больному, как к кролику подопытному, воспитывалось десятилетиями — достаточно полистать то же "Акушерство", о котором речь шла выше. Полное пренебрежение личностью больного — главная идея учебника.

Можно сколько угодно говорить о реформировании медицины, но пока не будет переломлена эта жуткая психология, рассчитывать, что на рожающую женщину в наших роддомах не будут выражаться в духе "Чего орем?", не приходится. Как мне не пришлось рассчитывать на минимальные потери для своего малыша после двухдневного пребывания в детском хирургическом отделении ?3 20-й городской больницы.

Анна БОРИСОВА
Сегодняшняя газета