16.01.2004 18:09

Была ли это война?

Воин возвращается домой. В свой край, в родное село. Рыцарь. Первопроходец.
В перерывах войны возвращается к тем, кого оставил, с кем трогательно прощался, отправляясь исполнить свой воинский долг. Где-то там, в неких международных столицах, обычных политических рычагов стало уже недостаточно и решено было "продолжить политику другими средствами" , как сказал бы Clauzewitz. Для того "осуществления политики другими средствами" было необходимо и его военное знание и умение. Он простился со всеми своими — и ушел на войну...
Сейчас возвращается, чтобы перевести дух и встретиться с близкими. И что же он видит?
Село стерто с лица земли, его не узнать больше. Среди сожженных домов — незахороненные трупы людей, изуродованные так, что уже никто не сможет их опознать. И со всеми домашними животными убийца в своем исступлении расправился так же. Корова, свинья, ягненок, кошка, домашний пес... Все перебито, обезображено и обуглено.
Птицы, сидевшие мирно на верхушках деревьев, — перебиты, или запуганы до смерти, забились от ужаса, ничем не напоминают о себе. Выдраны с корнем молодые деревья в саду, на которые они слетались. Стрехи поломаны.
Церквей больше нет. Есть только развалины, на которых зеленой краской выведены письмена и знаки, неведомые селянам, непонятые до конца даже самим их убийцей. Странные знаки, которые, должно быть, означают послания Господа.
Но наш воин знает: куда ступит Бог — там не оставит таких следов и не будет подписываться таким образом. Его никто не сможет убедить в том, что существуют "разные боги и их воины" , и что, мол, именно "эти другие воины, другого бога" , прошли через его село и через его жизнь, оставили повсюду пустошь и разорение, и свои подписи.
Нет, наш воин хорошо знает, кто прошел через его село. Уже несколько веков знает. Узнает ремесло и почерк. Для него это никакое не "продолжение политики другими средствами". Clauzewitz не имел понятия о таких войнах и воинах. И весь мир не знает, и не узнает об этом, хотя нечто подобное происходило и происходит и с другими народами того самого мира...
Только наш воин знает. Он знает, что в сотый раз — в кто знает какой по счету войне между "нами" и "ими" - убита его семья, потушен домашний очаг, уничтожены прошлое и будущее, и больше НЕТ ничего. Нет дома, где он родился, ни матери, благодаря которой увидел он свет Божий. Нет братьев, сестер, их детей... Нет его жены и детей... Спросите у Страхини Живака (распространенное имя среди боснийских сербов — С.С.) , который остался без обоих сыновей и которому, как главе семьи, судьба определила пережить все это и свидетельствовать.
Наш воин не имеет ни времени, ни возможности, чтобы спросить себя: а могло ли, и может ли быть по-другому? Это могут делать другие — те, которые живут другой жизнью, или у кого несколько жизней. Которые могут себе позволить не принадлежать своему народу, не быть сербами, — быть ничем. Но он, воин боснийских сербов, — ни это ничто. И если бы и захотел, не смог бы стать таковым. Не позволят ему этого ни сосед, ни деревенский забияка, ни сварливая старуха, которые уже на протяжении столетий, за всеми своими лживыми сплетнями, пристально следят за ним и выполняют некую функцию (Андрич) .
Чтобы избежать того, что здесь происходит веками, наш воин должен буквально сбежать, стать переселенцем, как это и случалось на протяжении доброй половины истории сербского народа. Если хочет стать кем-то, ничем или всем, перестать быть сербом, — он может только уйти, туда, где это станет возможно. А здесь невозможно. Здесь жить — судьба. Тот, кто хотел и мог уклониться от нее, делал это на протяжении веков, и сейчас он уже не среди преследуемых, но — среди преследователей.
Наш воин — которого по всему миру зовут именем "боснийский серб" - так не поступал. Он живет своей судьбой. Без остатка. Clauzewitz эту притчу не знал. Она не историческая. Она — библейская. Наш воин всегда терпел столько, сколько можно было терпеть. Нет под сводом небесным народа, перенесшего больше, чем этот — зовущийся "боснийскими сербами".
Все свои духовные ценности и богатства он веками хранил заключенными глубоко в сердце, не раскрывая их полностью даже себе самому. Притворялся неумелым, необразованным — в сущности же был благородным и рыцарем. Скрывал свою сербскую душу, чтобы ее сохранить. Но соседа-супостата все-таки не мог обмануть. В любую войну убийца разрывал его сердце в поисках этого сокрытого духа, — и истреблял, искоренял все сербское, вплоть до птиц на верхушках деревьев. Так же, как Ирод делал.
Наш воин все понимает: и свою судьбу, и судьбу своего убийцы, и грозный оклик, который накатывает на него "со всех сторон" (Негош). И знает, что вновь должен строить свое село и свой дом, заново создавать семью. Должен терпеливо нести свой крест столько, сколько это возможно, и воспротивиться, когда невозможно больше терпеть. И тогда он окончательно примет свою судьбу, испив всю ее чашу, без остатка и без горечи. Никогда при этом не теряя веры в Бога.
Поэтому я низко кланяюсь моему народу, Христовому мученику, сербскому народу в Боснии, который "должным образом принимает все удары судьбы" (Сладоjе) и для объяснения мужества которого требуется некая другая наука и некий другой Clauzewitz. Пока же его, наверное, понимает только сам Бог.
И еще я спрашиваю себя: а была ли это война ? У войны есть свое течение, свои причины, цели и составляющие, свое начало и конец, свой Clauzewitz... Но это была не такая, известная всем война. Здесь причиной войны было само существование одного народа.
Будет ли и впредь само наше существование служить поводом для ведения войны?

Радован КАРАДЖИЧ