Исповедь — жизненный поворот или формальность?

О чем мы чаще всего говорим Богу на исповеди? Не превращается ли таинство "второго крещения" в пресловутое отцеживание комаров и проглатывание верблюдов?

Недавно я был в гостях в одном соседнем приходе, и настоятель попросил помочь с исповедью. Как правило, основной контингент людей, подходящих к исповедальному аналою, один и тот же, грехи (точнее, грешки), которые при этом называют, — тоже практически не меняются из года в год, и священники банально устают. Устают выслушивать каждую неделю от одних и тех же людей одно и то же. А новый "гостевой" священник хорош во всех отношениях: и местным клирикам разгрузка, и прихожанам интересно: рассказать да послушать.

Хорошо это и священнику — расширить кругозор. Увидеть больше людей, чем вмещается в рамки своего прихода, причем увидеть в очень важном моменте — как и с чем люди приходят к Богу, прося у Него прощения.

"Рвала на кладбище сирень и приносила домой", "пугала прохожих", "в храме смотрела на часы", — эти и прочие нелепые "грехи" можно встретить в популярных пособиях по подготовке к исповеди. Каждый священник, наверное, может дополнить список. Почему же люди не только обращают внимание на подобные вещи, но находят их настолько серьезными, чтобы рассказать о них Богу?

Конечно, значительная вина в этом и нас, пастырей, не умеющих проповедовать о главном, а самое важное — жить так, чтобы "заражать" своей верой других. Что греха таить, и нам бывает "удобно" выслушать формальную исповедь, прочитать разрешительную молитву — и дело исполнено. Гораздо сложнее подходить к людям с их проблемами неформально. Но разве кто-то сказал, что пастырь должен искать легких путей?

Но есть и другая сторона. Приходящий на исповедь тоже ведь зачастую ищет в ней только "билетик на причастие". Не так часто, как хотелось бы, мы встречаем решимость исповедующегося менять что-то в своей жизни. Проще отделаться формальностью: тогда можно и причаститься, и продолжать привычный образ жизни.

Но христианство не только чуждо формальности: Евангелие буквально вопиет против такого подхода к вере. Самые резкие слова Иисуса Христа в Евангелии удостоились не грешники, ведущие явно неправедный образ жизни, но вполне духовно респектабельные фарисеи, исполняющие все требования "религиозного благочестия". Когда вера превращается в формализм, она перестает быть верой и становится религией, одной в ряду прочих. Когда исповедь становится формальным перечислением банальностей и копанием в мелочах, она вместо "второго крещения" становится средством ложного самоуспокоения, закрывающим верный путь к Богу.

Станете ли вы на Страшном суде говорить Богу о том, что в постный день ели печенье, в составе которого было указано сухое молоко, или что вышивали в праздник? Есть такие мелочи, о которых лучше сразу забыть, чтобы "отцеживание мелочей" не мешало разборке с "верблюдами".

Но если исповедь серьезная, не формальная, означающая действительный поворот жизни, то очевидно, что такая исповедь не может происходить каждую неделю. Жизненные повороты мы совершаем довольно редко, и тут справедливо будет утверждение: чем реже — тем лучше. Христианин, по логике, должен изначально задать такой "вектор" своей жизни, чтобы по ходу его приходилось как можно меньше корректировать. Другими словами, как можно раньше воспринять свое христианство всерьез.

В нашей церковной практике уже давно смешались отпущение грехов и откровение помыслов. Первое в древней Церкви совершалось далеко не всегда, с причащением было непосредственно не связано, и поводом к такого рода исповеди служили грехи, несовместимые с пребыванием в Церкви: отречение от веры, убийство, прелюбодеяние. Практика откровения помыслов пришла из монашеской традиции, где возникла как действенный метод духовного руководства. Старец, принимавший такую исповедь, чаще всего не обладал священным саном и не мог "отпустить" грехи. Помыслы открывали ежедневно, но не ощущали необходимости в дополнении этого действия сакраментальным актом отпущения грехов.

Итак, что мы имеем в древности: прощение грехов подается тогда, когда человек своими грехами себя исключил из Церкви, и его покаяние — таинство воссоединения с Церковью, дающее возможность приступать к Чаше. Тот, кто ищет покаяния, сотворил нечто, не дающее ему подойти к Чаше без исповеди и соответствующей епитимии. А монашеское откровение помыслов подразумевает "корректировку" в тех случаях (а их большинство), когда образ жизни не мешает пребыванию в Церкви и причащению.

Но скажут: сегодня невозможно механически вернуться к древней практике — и будут правы. Знакомы нам и негативные стороны греческой практики, когда причащаются часто, а исповедуются по мере потребности: есть люди, дожившие до зрелого возраста, и так ни разу и не приступавшие к исповеди. С другой стороны, очевидно, что проблема есть и с этим нужно что-то делать. Если закрыть глаза, проблема ведь не исчезнет.

Более разумным представляется разрешение в индивидуальном порядке позволять постоянным прихожанам самостоятельно решать для себя вопрос частоты исповеди. Такая практика уже существует, и хорошо показала себя в некоторых приходах. Священник, знающий свою паству, вполне может позволить постоянным прихожанам, стремящимся к частому причащению, исповедоваться примерно раз в месяц или по мере необходимости, и при этом приступать к Чаше каждое воскресенье. С одной стороны, это избавит многих людей от мучительной необходимости "ну хоть что-то придумать" для исповеди, а с другой — даст возможность священнику уделить больше времени тем, кто действительно в этом нуждается — пришедшим на исповедь впервые или после долгого перерыва.

Наверное, идеальная модель сочетания исповеди и причащения не будет придумана никогда: жизнь вообще трудно вписывается в любые "модели". При любой практике возможны и злоупотребления, и профанация, но это уже вопрос ответственности — как пастыря, так и каждого христианина. Но поиск модели, которая даст возможность избегать такого множества профанаций, как это происходит сегодня, — дело, несомненно, заслуживающее внимания.