"Не отдавайте себя на съедение быту"

Можно ли совместить православие и творчество? А творчество и быт? Корреспондент "Правды.Ру" беседует с женщиной, которой это удалось. У нас в гостях — поэт, прозаик и публицист, доцент Литературного института им. Горького, лауреат Пастернаковской премии, член русского ПЕН-центра, супруга священника, мать троих детей, бабушка многих внуков.

Фото: Фото: AP

— Существует мнение, что домашние заботы целиком поглощают человека и поэтому никак не совместимы с творчеством. Может ли талантливая поэтесса, писательница и публицист быть одновременно хорошей женой и домохозяйкой?

— Я считаю, что люди, которым не хватает времени на творчество, им и не должны заниматься. Литература — это не какое-то дополнительное занятие, это просто особая форма существования. Что касается меня, то я пишу очень быстро: за одну ночь, например, могу вчерне написать рассказ. Пока я занимаюсь домашними делами, все то, о чем пишу, постоянно крутится у меня в голове, живет во мне и требует осуществления. Если бы я не находила возможности выложить все это на бумагу, то, наверное, сломалась бы или заболела. Просто у человека, занимающегося литературным творчеством, существует как бы еще один дополнительный орган наряду с органами зрения, обоняния осязания, слуха и т. д. — если он не функционирует, то человек чувствует себя инвалидом. Я заметила удивительный парадокс: чем больше я была занята, чем жизнь становилась интенсивнее, тем сильнее у меня была потребность писать.

— А не бывало так, что просто физически не хватало времени?

— Сейчас так часто бывает, но раньше я довольно хорошо справлялась. Я придумала такую форму существования, которую, конечно, никому другому не посоветую: днем у меня была нормальная среднестатистическая жизнь, а ночью я сидела и работала. Все мои произведения, созданные лет до 37, написаны ночью. Я очень радовалась тому, что веду как бы две жизни. Потом, конечно, я не выдержала: мой дотоле железный организм сломался, появилась усталость, стала мучить бессонница, — и такой способ творчества пришлось оставить. Теперь время приходится экономить, я стала гораздо меньше общаться с друзьями, болтать, ходить в гости или еще куда-то. Особенно об этом я и не жалею и понимаю, что, если приходится выбирать, то этим можно и пожертвовать.

— Существует еще одно распространенное мнение, что все творческие люди немного странные, если не безумные, и ради вдохновения нужно жертвовать психическим здоровьем и жизненным благополучием?

— Я придерживаюсь противоположной точки зрения: для того, чтобы что-то писать, тем более, длительное время, требуется психическое здоровье. Что касается неустроенности жизни, то у многих талантливых поэтов и писателей, действительно, по человеческим понятиям семейная жизнь либо не сложилась никак, либо сложилась неудачно. Мне кажется, это объясняется тем, что люди, прикоснувшиеся к иной, новой реальности, творцами которой они сами и являлись, гораздо менее зависели от того, что мы называем человеческим теплом, участием, уютом. Может быть, они нуждались в этом даже больше, чем все остальные, из-за свойственной им чуткости и ранимости, однако в их жизни было нечто, что позволяло им прожить и без всей этой человеческой устроенности и счастья.

Творческий человек в чем-то более самодостаточен, он может уйти в некие области творчества, и ему будет казаться, что это — вполне полноценная жизнь. Человеку, который с этим живет, конечно, очень трудно: он чувствует, что чем-то обделён и не может войти в обычную для других людей жизнь.

— А вы чувствуете себя в чем-то обделённой?

— Нет, не чувствую. Господь был очень милостив ко мне и, наверное, было бы ужасной трагедией, если бы я не имела семьи. Этим было бы отравлено мое творчество, и, наверное, я писала бы как большинство одиноких поэтесс, все творчество которых в основном заключается в плаче несостоявшейся души по несостоявшейся жизни. Мне кажется, что я параллельно прожила как бы две жизни, и в то же время это была одна жизнь. У меня замечательная семья, замечательный муж, и одновременно я имела возможность творческого осуществления. Я, конечно, не дерзала бы утверждать, что оно полностью состоялось, но, во всяком случае, эта радость была для меня открыта.

— Не считаете ли вы, что литература, создавая вымышленный мир, уводит человека от реальной духовнойжизни?

— Хорошая литература никуда не уводит, потому что имеет дело с архетипами, т. е. образами, открывающими некие глубинные знания о мире и человеке, приложимые к каждой личности и к каждой исторической эпохе. Канон Андрея Критского, в котором все события библейской истории соотнесены с жизнью человеческой души, является образцом подлинной литературы. Предмет литературы, как известно, — это человек. А как христианину может быть не интересен человек?! Человек дан в литературном произведении в истории его судьбы, в которой обязательно запечатлевается тонкий, иногда почти неуловимый рисунок Промысла Божия. В подлинной литературе, пусть даже и написанной далекими от Церкви людьми, например, в произведениях Чехова, этот рисунок виден. Литературное произведение, таким образом, может сказать о человеке гораздо больше, чем даже непосредственный житейский опыт.

Что говорить, для многих герои Достоевского более живые, чем реальные люди, по крайней мере, могут больше открыть о человеке, о Боге и о глубинах сатанинских. Я не согласна также, что литература уводит от реальной жизни: хорошая литература, наоборот, пробуждает желание жить, действовать, познавать Промысел Божий о себе. И еще нужно четко осознать, что мы подразумеваем под "реальной жизнью". Очень большой соблазн — всецело предаться на съедение бытовой жизни, ослепить себя заботой. Самое ужасное, когда человек в заботах уже ничего не видит вокруг себя, когда он уже не задумывается о собственной жизни: кто он сам, куда идет. А литература дает повод задуматься.

Один старец говорил, что ничто так не убивает духовную жизнь, как очень тяжелая работа и обильная еда. Ежеминутная занятость работой, когда все мысли подчинены тому, как бы ее не потерять, как бы сделать карьеру, плюс сытный стол — это как раз тот западноевропейский стиль жизни, который сейчас рекламируют. И это ужасно. Я наблюдаю жизнь знакомых иностранцев и людей, уехавших заграницу и попавших в эту свистопляску, и вижу, что такая жизнь обезоруживает духовно. Настоящая жизнь — это жизнь в Боге, онее хорошая литература как раз не уводит.

— Ваш супруг протоиерей Владимир Вигилянский — тоже творческий человек. Как уживаются два творческих человека в одной семье?

— Очень даже хорошо уживаются в некоем диалоге. Мне часто не хватает отца Владимира как критика, вдохновителя, наставника, собеседника, когда он занят. Мне необходимо иногда, чтобы он заставил меня что-то написать, потому что отец Владимир знает, что я могу, и что мне самой было бы интересно. Довольно часто я первому ему читаю то, что написала, и он может меня поругать или мягче сказать, почему у меня получилось не очень хорошо, какие персонажи у меня вышли, с его точки зрения, неубедительно, какую черту характера того или иного героя надо добавить или ярче обрисовать. Иногда он говорит довольно жестко, и мне всегда это интересно.

Часто, даже не соглашаясь с ним, я начинаю понимать, что он почувствовал какой-то изъян и надо что-то переделать, может быть, совсем не так, как он советует, но именно в этом месте. Я имею в виду, конечно, прозу, по отношению к стихам мой муж не так категоричен. И отец Владимир мне читает то, что пишет. Так что это очень даже удобная форма существования для нас обоих.

Все эти годы, которые мы вместе прожили (а замуж я вышла в 18 лет), отец Владимир был для меня самым интересным собеседником. Казалось бы, столько лет мы друг друга знаем, обо всем по много раз переговорили, а все равно мне с мужем всегда интересно: он всегда неожиданный, у него нет готового шаблона, каждый раз что-то живое и новое рождается из того, что он говорит. Мы с ним очень часто спорим, не во всем соглашаемся, и это всегда очень интересно. Последнее время я как преподаватель Литинститута по профессиональной необходимости читаю больше, чем отец Владимир, и часто рассказываю ему о прочитанном. Иногда мне бывает интересней рассказывать о каких-то произведениях, чем читать их. И отец Владимир мне часто рассказывает или читает о том, что его заинтересовало.

— После того, как ваш супруг принял священство, почувствовали ли Вы какие-то изменения в своей жизни?

— Конечно, почувствовала, но это были изменения не столько в образе жизни, сколько во внутреннем ощущении того, что я также должна соответствовать служению, которое принял мой муж. Проблема заключалась в том, что у меня была другая жизненная роль. Герой, постоянно появляющийся в моей прозе и стихах— человек крайне простодушный, наивный, многих вещей совершенно непонимающий, который может даже поюродствовать, любит выкинуть какой-нибудь фортель, шутку, — ведь это была я сама. Этот образ вроде бы не подходил к моему новому положению, и мне казалось, что роль жены священника придется играть: делать умное и благочестивое лицо, говорить какие-то правильные слова…

— Так пришлось вам играть эту роль или обошлось?

— К счастью, обошлось, главным образом, благодаря моим друзьям, среди которых есть священники и монахи. Один из них дал мне мудрый совет — чем меньше меня будет в храме, в жизни общины, тем лучше. Сейчас я с этим совершенно согласна. Я думаю, что очень многие искушения возникают от того, что очень хорошие и благочестивые женщины, когда становятся матушками, начинают отождествлять себя со своим мужем-священником и брать отчасти на себя его функции. Конечно, этот вопрос очень тонкий, я высказала собственное мнение, не обязательно справедливое во всех случаях.

— Матушка, в своих публицистических работах вы поднимаете не только эстетические и философские, но и чисто богословские вопросы. Как вы считаете, может ли женщина в Церкви богословствовать и не противоречит ли это словам апостола Павла: "Женщина в Церкви да молчит"?

— Во-первых, я не в Церкви богословствую и не проповедую с амвона. Во-вторых, ко всем этим вопросам женского феминизма, честно говоря, я совершенно равнодушна. Мне было все равно: женщина я или нет, я никогда не осмысляла, могу ли я богословствовать, если я женщина. По отношению к своему творчеству я исходила из опыта, который получила в Церкви. Я пришла к вере из интеллигентской, богемной, либеральной среды. До этого начитавшись Бердяева, я думала, что творчество — это грех, соблазн и со смирением уж никак не совместимо, а, значит, мне надо выбирать.

И я решила, что выберу Церковь, откажусь от творчества, перестану писать стихи и т. д. К тому времени я была уже замужем и в монастырь уйти не могла, имущества у меня не было, поэтому я решила пожертвовать самым дорогим, что у меня есть — той радостью, которую я получала, сочиняя стихи. Тогда я уже понимала, что, если сделаю это сама, то это будет своеволием, поэтому я должна взять благословение. Я пошла к своему духовнику — он меня не благословил, пошла к архимандриту Кириллу (Павлову) с вопросом: "Отец Кирилл, благословите меня, я никогда не буду писать стихи". Он сначала так удивился: "Подожди, подожди", порасспросил, а потом сказал: "Нет, не благословляю". Получилось, что стала писать как бы по послушанию. Мало того, я пошла даже к владыке Антонию (Сурожскому), и он тоже дал мне вразумление. Для меня это было очень важно.

Я начала писать богословские книги по инициативе моего духовника. Я ему теоретически говорила: "Зачем издавать какие-то книги, которые были уже напечатаны до революции. Нужно заказывать новые". Вот он и сподвиг меня написать книгу "Православие и современная культура", а потом уже из нее родилась и "Православие и свобода". Я ходила и к отцу Кириллу, сказала, что хочу книгу писать, что пишу статьи о жизни Церкви очень даже острые, написала даже проект пресс-службы патриарха, и спросила: не искушение ли это — какая-то попадья богословские труды собралась писать, концепцию патриаршей пресс-службы придумала. Но он ответил: нет, возникнет необходимость писать полемические статьи — пишите; хотите писать "Православие и свобода" — благословляю; а пресс-центр — это очень важно (он даже встал, стал расхаживать по келье и обещал сказать патриарху).

И даже мое литературное имя отец Кирилл благословил не менять. Когда я начала печататься, еще не была крещена, и имя мое было какое-то даже языческое — Олеся. Так меня назвали родители — это был такой социо-культурный жест: только что вышел в первый раз Куприн. Мне с этим именем жилось хорошо, но, когда я пошла к отцу Кириллу, то подумала: мои книги будут продаваться в церкви и все решат: Олеся — нехристианское имя. Поэтому я сказала отцу Кириллу: может быть, мне поменять имя и стать Ольгой Вигилянской, это даже больше подходит для публицистики. Но он махнул рукой и сказал: "Оставайтесь, как Вы есть".

— Традиционный вопрос: что бы вы пожелали читателям "Правды.Ру"?

— Жить по-православному и жить свободными.