"Я видел его лицо..."

СТАРИКИ

Детское лето, дача. Местный мальчик, голенький, с барабаном живота, увлечённо скалил клычки. Он имел привычку мазать стёкла машин грязью. За ним гналась бабка:
- Костя! Не хулюгань!
Смуглая, с бархатом родинок. В руке зелёная ветка. Нагнав внука, лупила. Тот изворачивался, кусался.
У Кости был дед-каторжанин. Усохшее лицо и широкая вольная грудь.
- Расти, орюл, пионером станешь! — сипел дед, смоля папиросу.
Вскоре дед умер. Прощальные фигуры были похожи на призраков. И ритуальный автобус — как привидение.
Шли годы, я стал юношей. Мягкой зимой умирала старуха. Округло мельтешила её дочь. Константин служил в армии. В глухой комнате было безжизненно натоплено. Умирающая лежала, лиловея кофтой, перебирая губами. Над изголовьем висело зеркало в пигментных разводах. Для меня это было репетицией прощания с собственной бабушкой.
Я поднёс воду, кружка звякнула о зубы. За окном высился слоистый сугроб, заявлявший о странности бытия. Вот и всё.
Всегда я чувствовал в старом человеке какую-то тайну, мне казалось, что он мне может что-то открыть важное. Своим воспитанием, формированием своей личности я прямо обязан старикам. Я и сейчас пропитан к старости почтением и даже подобострастием.
До семнадцати лет я жил в жёлтом девятиэтажном доме на Фрунзенской набережной, с мрамором, башней, шпилем. Наш широченный двор казался закупоренным — с одной стороны его сторожил забор заводика, увитый колючей проволокой, а с другой стороны дом обхватывал двор двумя лапами. Огромная клумба разделяла двор на две части. И мы, дети, ослеплённо бились двумя отрядами. Как это захватывало — задыхаясь в крике "ура!", вырваться за клумбу на вражескую территорию и гнать прочь палками и камнями...
Эта клумба была монументом трагедии двора, ещё за год до моего рождения здесь клокотал фонтан, и всё утопало в зарослях, в сирени и яблонях. Потом за преобразования взялось начальство, и, искоренив рай, оставив несколько корявых тополей, двор выложили серыми плитами. Фонтан сменила грустно-фиалковая клумба. Миф об убитом райском дворе занимал меня всё детство. Двор загубила некая начальница жэка. Некто Пяткина, как говорили всезнающие старики. "У, Пяткина!" - думал я, засыпая, стиснув зубы.
Старики сидели на скамеечках по краям двора. С раннего утра сидел у подъезда Михал Михалыч. Всегда свежий, выбритый, наодеколоненный, широкополая шляпа, коричневый плащ. Крупный, с твёрдым, как гранатовый плод, лицом. Михал Михалыч опирался на палку с набалдашником (лакированная голова оленя). К детям он относился со всей душой, всерьёз. Как-то я разошёлся, устроил для него концерт: прыгая вокруг, ногой поддел пригоршню песку. Песок попал ему за шиворот, старик заморгал, вытряхиваясь:
- Я тебя не знаю, хулиган!
Но легко простил. Дети его обступали, он добродушно шутил и раскидывал конфеты. В воздухе каркала ворона, а он восклицал:
- О! Ворона принесла!
И незаметно из рукава плаща вылетала "Коровка" или "Красная шапочка"...
Но, вообще-то, ворон Михал Михалыч не терпел, жалея голубей. Я помню, на полном серьёзе он дискутировал на эту тему. Холеная генеральша манерно выговаривала:
- Ворона, она такая грациозная, так гордо ступает, прямо умница.
- Да бросьте вы, — раздражённо махал Михал Михалыч. — Это крыса в воздухе!
И страшно гаркал в фортку, когда замечал ворону вблизи голубей...
Однажды во тьме женский голос закричал:
- Помогите!
Михал Михалыч, хромая, выскочил, сжав наган:
- Кому помочь?
У него был именной пистолет. Тревога оказалась ложной.
Но в другой раз приезжий узбек подкараулил на лестничной клетке Свету, кудрявую, из соседнего подъезда, та завопила, исцарапала узбека. Несостоявшийся насильник бежал через двор, и мужики за ним, мамаши рыдали, размазывая косметику... Михал Михалыч прямо из окна пальнул в голубое талое небо. Узбек в ужасе повалился на сырой снег. Его повязали. Вывернули руки, он хрипел:
- Пусты! Болно!
Ему трогательно отвечали:
- Козёл, козёл.
Вскоре возникла милиция с бледно-розовой фразой:
- Спокойно, товарищи.
Вечером благодарная толстая мать Светы явилась к Михал Михалычу, пылая букетом роз.
Все наши старики — это были люди немалые в советской системе. Михал Михалыч долгое время возглавлял строительную выставку. Кроме нагана хранил бесчисленные вырезки из газет, где он с Хрущёвым и с Брежневым. Потом умирал, не выходил. Я видел его лицо, скорбно белевшее в окне. Он мне кивнул прощально. Я уже подрос, мне хотелось многое ему сказать, спросить хотел я про разное, но сквозь стекло же не поговоришь.
На лавочку подсаживался щуплый старичок Гильман, ехидный, с вечно вытекающими глазками.
- Был у нас, — скрипел Гильман, — один попёнок, сын попа. Все его задирали, дразнили. А он взял ночью да убил своего отца и с головой отцовой к нам приходит, за бороду потрясает: "Во я какой большевик!" - и рассказчик захихикал.
Я изумлённо вскинул детские брови. Михал Михалыч хохочуще охнул. Кто-то оторопел. Щурился Гильман, прогуливаясь, руки за спину, потёртая кожанка... Весенний закат расползался, и дом наш огненно желтел.
О весна! Старики весной выглядят счастливее всех. Расходятся морщины, взоры ярче, чем у молодых. Бабуля пробирается сквозь талые заносы. Что-то птичье в ней трепещет... А вокруг унылые розовые обмылки молодых физиономий. Мне показывали в школе фильм с вылупляющимся птенцом. Яйцо лопается, и возникает голова. Птенца как бы не существует, жалкие кусочки тела, но таращатся огромные пронзительные глаза! Старики тоже вылупляются куда-то...
Был ещё старик. "Физкультурник", — прозвал его двор. Глухой, с аппаратом в ухе, подходил враскачку к красным качелям. И там по полчаса делал упражнения. Разминал ноги поочерёдно.
- Нагнали, — размеренно вспоминал физкультурник, — нагнали мы отряд колчаковцев. А они сытые и пьяные в лесу посапывают. Мы, злые, налетели... Те понять ничего не могут, шатаются, толстые. Мы их всех порубали на месте.
- А пытали как?
- Ну, как, — он зевал. — Свинец там, раскалённый, к пяткам подвязывали...
Бывал у Ленина. Ему запомнился великан с винтовкой, стороживший кабинет вождя. Ленин сидел себе в кабинете, шуршал газетёнками, людей принимал, а рядом за деревом двери стоял великан со стальным штыком и бесцветным взором.
- Сталина в меховой шапке помню. Усы заиндевели, волосок каждый торчит, как нитка белая. А Троцкий... Троцкий идёт быстро, его о чём-то спрашивают, а он в ответ: "Ррасстрелять! Ррасстрелять!" Так и промчал, носатый... — И физкультурник счастливо расплывался облачным крупным ртом.
Он любил зиму. Зимний весь был. Однажды помог мне лепить снежную бабу.
Физкультурник и вдохновил меня на странную чекистскую игру. Я настигал их — рослого парня, шагающего с дымком сигареты в зубах, пацанов, замявшихся у подъезда.
- А как вас зовут?
Ошарашенно назывались. Не подозревая, в какую историю впутывались. Я летел в глубь двора к клумбе, удерживая в памяти очередное имя. И, запыхавшись, обломком карандаша выводил его у себя в блокноте. Там печатными буквами рос этот тревожный список. Помню, как он начинался...
ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ:
ВАСЯ,
ГРИША,
ПЬЯНИЦА МИША,
КУРЯЩИЙ СЕРГЕЙ КАЙЛОВ...
Сергей Кайлов... Смешно звучит. Кто такой? Золотая поэма. Мне нравилось так играть. Играла моя детская кровь.
Вечерами в гости к нам непременно с сопровождающим приезжала Анастасия Ивановна Цветаева. Я воспринимал её как существо, магически являющееся из старины. Она целовала мне руку, спрашивала у нашей кошки: "Отчего сегодня так печален ваш взор?" - и поясняла, что чувствует превосходство детей и зверей. Одежда источала аромат пожелтевших страниц. Дребезжащий голос сочетался с этим тонким ароматом. Вёрткая и лёгкая, как трясогузочка. Казалось, её кости полые, как у птицы. Длинные светлые северные глаза. Она мне подарила икону Сергия Радонежского, сообщив сзади своим въедливым почерком: "Из дома моего прадеда". На иконе и борода, и лик одинаково жёлтые, очи загадочно зелены.
Старики все наши умерли, а меня перевезли в другой район, на постылую улицу Дружбы.
К чему я всё это? Прокричав о любви и о прекрасной крымской тинэйджерке Мясниковой Леночке, я говорю о старости. Два пути у меня в смерть — молодость и старость. Два пути до нынешнего дома. Один путь — это длинная поездка на троллейбусе, а другой покрывается быстрее, но надо исключительно идти. Десять минут через Парк Дружбы. Иду, не курю. Уже не курил целых полгода и чувствую себя намного лучше, тяжесть в голове и в ступнях рассеивается. Наступаю стремительно, снег давится икотой или травянистая почва проседает. И внутри у меня ярко звучит:
Кипучая! Могучая! Ни-кем не по-бе...
Напевая, я оправдываюсь перед собой за всё. Мол, всё ещё впереди. Но вдруг постарею и обвисну? Что тогда? Что ж, я готов. Могу примириться со старостью. Мой пафос не связан с моим возрастом. Не в том дело, стар я или молод.
Бывает, плыву домой на троллейбусе. Прижимаюсь лбом к стеклу. Укачивает, как в уютной сельской библиотеке. Гляжу на огни за окном, тихо различая их оттенки. Я всем сердцем с горящими окнами, которые жили так же и вчера, и сорок лет назад. Проезжаем Москву-реку, засматриваюсь: в воде преломляются огни. Ощущение какой-то нейтральной зоны... Отдыхаю в мире огней, кровь сонно шуршит.
В такие минуты представляю себя старым. Вечер расползается по хрупким костям, чудные шумы в голове, роковые перебои сердца.
Не терплю насмешки над стариками. Пошёл постричься в парикмахерскую. Туда заявился старик с верёвочной шеей и малиновыми ушами. Он стал что-то выпытывать тугим занудным голосом. Парикмахерша, раскачиваясь глазами-лодочками, завизжала:
- Иди, иди, дедуль! — И всё взывала ко мне глазами.
Как будто я ей сообщник. Нет уж. Я сам готов стариком стать.
Первую весну приносят ветераны. Задолго до жаркого Дня Победы начинают парад наград. Герой вступает в вагон метро, поблёскивая из распахнутого пальто медалью, и трещину даёт в овраге лёд, и оседает снег, и по-новому истово стучат колёса.
А на эскалаторе старушка в цветастом сарафане под облезлой шубкой. Шевелятся робкие губы. Никак не расслышу:
- Что?
Перешагнул к ней ступеньку.
- Как вокзал найти? К залу ожиданья... — И, приоткрыв улыбкой крошечный ротик: — Меня брат там ждёт.
Тут нас резко отодвинула и заспешила вверх другая бабка, жуткая, дьявольская. Вся в лиловом, чернявый платок, клочковатые колючие брови. В руке лыжная палка.
- Активисточка... — сарафанная старушка, светло завидуя, засмотрелась ей вслед.
Я вообще заметил, что краше всех наряжены в России старики. Случайно, от нищеты. Но какой вкус, какие нежные и пламенные ветхие тона. Я поднялся по эскалатору, вышел на улицу, и — вот он, вот он, ура! — хлынул новый, захватывающий ветер весны!

Сергей Шаргунов

Сергей Александрович Шаргунов родился в Москве 12 мая 1980 года. Лауреат премии "Дебют". Автор журнала "Новый мир". Обозреватель "Независимой газеты".

Читайте также:
"Правда.Ru": СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ: ОТЧАИВАТЬСЯ НЕ НАДО! Я РАССКАЗАЛ О ДРУГОМ ГЕРОЕ