Харуки Мураками: "Я не хочу ничему принадлежать"

Мне часто снится отель "Дельфин".
Во сне я принадлежу ему.

"Дэнс, дэнс, дэнс"

Я никогда не задумывался, о чем бы спросить у Харуки Мураками. Столько лет носился с ним, как с Овцой в голове, а о чем при встрече поговорить — даже не представлял. Ну, в самом деле, что я ему скажу? "Классно у вас получается, Мураками-сан, давайте дальше!" А он мне в ответ — "Хай!", в смысле "угу". И мы разбежимся в разные стороны — он дальше романы писать, а я их дальше переводить... Примерно такая картинка вертелась в моей голове много лет, из-за чего я, когда жил в Японии, к этой встрече особенно не стремился. Человек занятой, зачем отвлекать? Чем со мной болтать, пусть лучше еще полстранички напишет... Судьба, впрочем, распорядилась иначе.

- Мураками-сан, вы известный переводчик американской литературы. Что бы вы сами спросили у Фитцджеральда или у Карвера, если бы с ними встретились?

- Ну... Я в этом смысле ужасно робкий человек. И никогда не думал о том, чтобы с кем-то из них встречаться. Но с Рэймондом Карвером, которого я переводил, мне пообщаться удалось. Лет двенадцать назад это было. А через несколько лет он скончался от рака. И я подумал: как здорово, что мы успели поговорить, у меня об этом очень теплые воспоминания. И теперь, когда я перевел его всего — шестьдесят с чем-то рассказов, — я понимаю: не будь той встречи, я и переводил бы его по-другому. Потому что я работал, помня, что он за человек... Так что я не думаю заранее, с кем хотел бы встретиться. Я думаю: "здорово, что встретился", если это все-таки произошло.

Мы сидим у него в офисе на Аояма, в небольшом здании рядом с Музеем искусств Нэдзу — как раз там, где больше всего любил шататься по вечерним улицам герой "Охоты на овец". Атмосфера вокруг совершенно не-офисная: все стены в дереве и в книгах. И очень много свободного места. Посреди комнаты — огромный стол (столешница, по-моему, из цельного куска дерева). На столе — мой "cultural message" из России: несколько компакт-дисков ("Навигатор" Гребенщикова, "Воробьиная оратория" Курехина, "Жилец вершин" Аукцыона и т.п.) плюс "Андрей Рублев", которого он "пока не смотрел, но посмотрит обязательно", с японскими субтитрами на DVD. Он вертит в руках синенького "Навигатора", по-детски шевелит губами, а потом спрашивает:

А что, русский и греческий алфавиты схожи? Я ведь в Греции долго жил...

Я рассказываю ему, наверное, самую короткую в мире лекцию о Кирилле и Мефодии. Он кивает и зачитывает вслух:

- А-ква-ри-ум... Правильно?

В разговоре у него очень малоподвижное лицо, отчего мне сначала немного не по себе. Но чем больше он говорит, тем с ним уютнее. Как и в своих романах, о сложных вещах он говорит очень просто, повседневными словами, не эпатируя, вполголоса, глуховато. И совсем чуть-чуть улыбаясь — как будто слегка "подкалывая" и себя, и меня за то, что приходится, никуда не денешься, играть наши роли "писателя" и "журналиста".
Его секретарша, очень миловидная женщина средних лет, безо всякой традиционной женской услужливости, приносит нам каких-то плюшек-печенюшек и кофе. Я собираюсь с духом — и начинаю.

- Так вышло, что вплоть до конца 90-х годов самыми современными японцами для русских читателей оставались Кобо Абэ и Кэндзабуро Оэ. Хотя наиболее известные свои вещи и тот, и другой создавали примерно в 70-е годы. Иначе говоря, тридцать лет подряд русские не представляли себе, что японцы читают, о чем думают, о чем грустят и над чем смеются. Но вот в 1997-м году в России появилась "Охота на овец". Около года текст просто висел в русскоязычной Сети, и лишь потом, уже "раскрученный", появился на бумаге. Вам известно, что вы — первый автор, открывший русскому читателю окно в сегодняшнюю Японию? А также — первый в мире писатель, который "завоевал" Россию по Интернету?

- Вот как? Это интересно, я об этом не знал... Большое спасибо.

- Перед тем, как встретиться с вами, я провел по Сети опрос: "О чем бы вы хотели спросить у Мураками?". Пришло очень много разных вопросов. Прежде всего, читая ваши книги, люди с трудом верили, что это писал японец. Мне даже писали: "Наверно, это наполовину переводчик насочинял, но получилось все равно интересно". Так или иначе, все знают, что солидную часть жизни вы провели в Европе и США, и многие воспринимают вас уже не как японца, а как "гражданина мира". Так ли это? Когда вы вернулись обратно в Японию?

- Я вернулся — когда это было? — кажется, в 1996-м... Да, уже лет пять в Токио живу. Дописал в Штатах "Хроники заводной птицы" и поехал домой. И уже в Японии начал писать "Андерграунд".

- И как, по-вашему, изменилась Япония, пока вас не было? В какую сторону она меняется теперь?

- Меня не было в Японии как раз в тот период, когда "баббл" - экономический "мыльный пузырь" - раздулся до предела: у всех скопилось много лишних денег, цены на жизнь подскочили, все дорожало — земля, акции... И как раз когда этот пузырь лопнул, случились две трагедии подряд: гигантское землетрясение в Кобэ (1995 г.) и газовая атака "Аум-синрике" в токийском метро. Япония, в которую я вернулся, пребывала в шоке, в полном хаосе. Но я просто чувствовал, что должен вернуться, что мне нужно быть здесь, понимаете?

- О да, это вообще очень похоже на Россию. Как в раз в эти же годы происходил развал СССР, и я тоже наблюдал за всем этим из-за границы девять лет подряд...

- Вот-вот! То есть вам тоже, наверно, знакомо это чувство: "пора возвращаться".

- Еще бы. Это же вообще огромная тема — тема дома, бесконечного возвращения домой, — у вас она прослеживается постоянно. Многих русских читателей особенно заинтересовало, что и в "Овцах", и в "Дэнсе", да и в последнем вашем романе дом для героя — это всегда что-то преходящее, временное: бар, отель, библиотека...

- Верно. Это все не случайно.

- Но именно "Дэнс", в отличие от всех остальных ваших романов, заканчивается оптимистично, вы согласны?

- Да... так можно сказать.

- Однако "Дэнс" был написан не сразу вслед за "Охотой", между ними были другие романы, верно?

- Да, после "Овец" я написал "Страну Чудес без тормозов", затем "Норвежский лес", и только потом уже "Дэнс".

- Через столько лет вы решили снова вернуться к этому герою. Почему? Оставалось чувство чего-то незаконченного?

- На самом деле, все эти годы я очень хотел написать продолжение. Мир "трилогии Крысы" все время оставался во мне. Все-таки я создавал его целых три книги подряд. И хотелось описать его весь до конца, чтобы он наконец меня отпустил.

- Однако в России "Дэнс" вышел сразу после трилогии, и других ваших книг какое-то время не знали. Из-за "хэппи-энда" в "Дэнсе" у многих возникло впечатление, что вы, в принципе, глядите на жизнь с оптимизмом. Конечно, теперь, когда вышли "Хроники заводной птицы", а скоро появится и русская версия "Страны Чудес", наш читатель увидит, что все не так просто, и финалы ваших книг бывают самые разные. Но все же к кому вы отнесете себя сегодня — к оптимистам или наоборот?

- Хм...

- Или сам вопрос так ставить нельзя?

- Да, пожалуй. Видите ли, для меня гораздо интереснее задавать вопросы, чем придумывать на них ответы. Ни к оптимизму, ни к пессимизму я особого интереса не испытываю. Хороший анализ вопросов — вот что меня по-настоящему привлекает.

- Очень похоже на слова Ленина о Толстом...

- Правда? Я не знал...

- Дескать, в литературе главное не ответы, а хорошо поставленные вопросы.

- Именно. Диалектически поставленные вопросы. И с этой точки зрения "Дэнс", мне кажется, не содержит большого смысла. Я никогда не думаю о том, чтобы переписывать какие-то вещи заново. И только "Дэнс" я, пожалуй, переписал бы. Даже сейчас еще такое желание остается.

- Что, например? Какие части книги?

- Все! (смеется).

- Но в России, в общем, восприняли эту книгу в соответствии с ее названием — как некий танец, джазовую импровизацию, где главное — сама мелодия, а не какой-либо смысл. Именно с этой точки зрения "Дэнс" очень красивая книга...

- Ну... У этой книги есть и очень мрачная сторона. Какие-то вещи там очень светлые, но есть и свой "dark side". Вообще, когда я пишу, я люблю использовать этот "dark side", вечно он у меня где-нибудь вылезает — например, герой, выходя из лифта, попадает в кромешную тьму, и так далее... Очень мне эти вещи нравятся, с ними сильные сцены можно написать. Вот и в "Стране Чудес" тоже — человек спускается под землю, а там живут какие-то непонятные существа. И в случае с "Андерграундом" - хотя это совсем другая история — меня прежде всего привлекло то, что именно в метро, под землей из людей вдруг выплеснулось дикое, бессмысленное насилие, которому и объяснения не найти. Само это сочетание очень меня заинтересовало... То же самое с землетрясением: безудержное насилие вдруг извергается из-под земли. Мне показалось очень символичным, что и зариновая атака "Аума", и землетрясение в Кобэ — трагедии, так круто перевернувшие японскую жизнь — обе произошли в один год, и обе имели такое вот... подземное происхождение.

- То есть, вы рассматриваете оба события как природный катаклизм?

- Землетрясение — это природное явление. А теракт в метро — дело рук человека. Но выплеск насилия произошел с обеих сторон, причем практически одновременно, — и в этом я увидел некую сильную связь, для меня это очень много значило.

- Иначе говоря, в каждом человеке природой заложена своя "порция" насилия, и в определенных условиях она может вырваться наружу?

- Несомненно. Как раз эта тема меня больше всего интересует. И когда эти люди, аумовцы, все это наворотили, я почувствовал, что не могу об этом не написать.

- А сама вероятность того, что подобная трагедия повторится, что насилие из японцев может выплеснуться когда угодно, — эта вероятность сегодня уменьшилась или возросла?

- Я думаю, вероятность возросла. Когда закончилась холодная война, когда развалились два враждующих мировых блока — Америки и России, все поначалу верили, что вот, сейчас наступит мир на Земле. Но после заринового теракта 95-го года очень многие стали всерьез опасаться, что человеческое насилие не обуздать никогда.

- Война — не снаружи, война у человека внутри?

- Безусловно. Мне очень сильно кажется, что война фундаментализма с остальными социальными системами продолжается и в нас самих. И прежде чем заниматься анализом столь глобальных вопросов, мы должны как следует разобраться с такими вещами, как "свет" и "тень" у себя внутри. И в романе, который я только что закончил, "Кафка на взморье" мне хотелось написать о том, как эти вещи внутри человека воюют между собой — свет и тень, Судьба и воля, инь и янь... И ответ на ваш вопрос — оптимист я или пессимист — тоже будет зависеть от того, в какой момент этой борьбы и под каким углом зрения мы будем разделять подобные вещи.

- Степной Волк тоже считал, что борьба между волком и человеком, в принципе, бесконечна...

- Совершенно верно. В "Стране Чудес без тормозов и Конце Света" одновременно существует два мира: странный мир под названием "Конец Света" - и сегодняшний Токио. Не знаю, как это воспринимают читатели, которые не чувствуют так, как я, — но для меня эти миры действительно параллельны, и мне очень интересно изучать, как они влияют друг на друга.

- То есть, где реальность, а где ирреальность, — так вопрос уже не стоит?

- Нет-нет. Ведь реальность то и дело "заглатывает" в себя ирреальность и наоборот. И так, чередуясь, они обе вертят вещами и событиями нашей жизни.

- В этом смысле то, что вы пишете, очень трудно назвать каким-то обобщающим термином: это не мистика, не фантастика, не детектив... Как вы сами называете жанр, в котором пишете?

- Я в шутку называю это "суси-нуар". По аналогии с "фильм-нуар"... (смеется).

ДК (вручая визитку) : - Как интересно. Ваш неофициальный сайт в России вот уже пятый год называется "Виртуальные суси".

- "Виртуальные суси"? С ума сойти!.. (смеются все, включая фотографа и секретаршу).
Если говорить о жанрах... Дело в том, что японские мифы по структуре отличаются от мифов Европы. Взять, например, миф об Орфее. У него умирает жена, он идет в царство Тьмы, чтобы встретиться с нею, переправляется через реку... В Японии тоже есть такой миф, очень похожий. Но у европейцев Орфей очень долго путешествует, поет песни изо всех сил, упрашивает лодочника, терпит лишения всю дорогу. А в японском мифе захотел попасть в подземное царство — и ты уже там. Оно же прямо у тебя под ногами! Никакой дистанции между здесь и там нет...

- То есть, кто это решает? Или он сам, когда захочет, может туда попасть?

- Да-да, он сам и решает. Но у европейцев здешний мир и тамошний очень четко разделены, и чтобы туда попасть, ему приходится порядком постараться и помучиться при жизни. И в этом смысле мое ощущение — что мы можем, когда хотим, очень легко туда проскользнуть, — пожалуй, все-таки ближе к японской мифологии.

- Но тогда встает вопрос о Судьбе. О том, можем ли мы контролировать своей волей, попадать нам туда или нет.

- Бывают разные ситуации. Иногда можем, иногда нет. В своих романах я описываю и те, и обратные ситуации. И, мне кажется, в моем случае я все контролирую сам, просто не знаю об этом. Это происходит у где-то у меня в подсознании. А подсознанием моим управляет не Бог и не Судьба, а Повествование. Та или иная история. Для меня Повествование — это что-то вроде внутренней энергии, которая за меня все решает... В общем, чем больше я буду об этом рассказывать, тем дальше мы будем забредать в миры Карла Юнга. В миры, где существует Мандала воли. Но определяет эту Мандалу некая энергия человеческого подсознания. По крайней мере, лично мне очень сильно так кажется.

- В этом смысле — можно ли считать вас атеистом?

- Ну, в общем... Хм-м... Просто мой отец был кем-то вроде буддийского священника.

- Да? А разве не школьным учителем?

- Ну, он вообще-то учитель, но параллельно был и священником. А дед мой владел небольшим храмом в Киото, до сих пор этот храм стоит... Так что в моем воспитании было очень много всего из буддизма. И хотя сам я человек не религиозный — на психологическом, подсознательном уровне от предков, конечно, сильно влияние получил.

- В романе "Страна Чудес без тормозов", который выйдет в России этой осенью, герой спрашивает: "Так что же, если у человека забирают его тень — значит, он теряет КОКОРО?" То есть мне нужно перевести японское слово "кокоро"....

- О да! Я представляю, как вы влипли...

- Это что-то среднее между "душой", "сердцем" и "сознанием", так? Альфред Бирнбаум перевел это на английский как "mind". Но mind — это все-таки гораздо больше "от головы", не правда ли... "Сердце" в данном контексте прозвучит слишком физиологично. "Душа" - боюсь, чересчур религиозно. Что же именно вы хотели передать этим словом, "кокоро"?

- Да, mind тут не совсем подходит... Японское "кокоро" обязательно включает и теплоту. То, что связывает память с человеческой теплотой. Где-то ближе к tenderness, что ли... Немножко от mind, немножко от soul — и в то же время чувствуешь, как бьется живое сердце. В моем же романе вы можете считать, что потерявший тень — это потерявший теплоту, смысл один и тот же.

- Хм... Похоже, по-русски это все-таки "душа"... Я подумаю, спасибо.

- Да, особенно такие вещи переводить нелегко, я прекрасно вас понимаю.

- Буквально вчера я узнал, что вы заново переводите на японский "Над пропастью во ржи"...

- Да, я уже закончил.

- Чем же, по-вашему, будет отличаться "Сэлинджер по Мураками" от "классической" японской версии тридцатилетней давности?

- Мой друг и коллега, переводчик Мотоюки Сибата, уже написал об этом статью. Он выделяет по крайней мере два главных отличия. Во-первых, в оригинале все повествование строится на разговорной речи — той самой речи, какой мы с вами пользуемся прямо сейчас. В этой речи активно употребляется местоимение "you". Но в той версии, которую читали в Японии до сих пор, все "you" опущены. Такая вот особенность. В Японии, как вы знаете, местоимения второго лица употребляются редко, все стараются обходиться без них...

- Да уж, ни "тыкать", ни "выкать" здесь не принято.

- Вот именно. А старый перевод был выполнен так, как здесь принято. А я взял и перевел все эти "ты пошел", "ты сказал". И уже от этого вся атмосфера произведения здорово изменилась — как, по крайней мере, считает Сибата-кун. Ну, и еще одно... В старой версии основной акцент делался на конфликте между личностью и обществом, личностью и истэблишментом. А у меня он превратился, скорее, в противостояние "душа и внешний мир". Я думаю, восприятие произведения будет очень сильно отличаться, если вместо социальной сатиры читателю предложат историю одной человеческой души.

- На вчерашнем семинаре Сибата-сан выразил надежду, что теперь аудитория этой книги в Японии значительно расширится.

- Ну, по крайней мере, я надеюсь, читателю станет гораздо проще анализировать мысли и поступки героя-тинейджера.

- Тогда такой вопрос. Если он покажется вам слишком личным, я его тут же сниму... Почти нигде в ваших романах до сих пор не говорится о родителях и детях. Кроме, разве, "Дэнса" - но и там герой возится с чужой семьей, своей у него нет. Такое впечатление, будто вы сознательно избегаете этой темы. Что это — часть какой-то философии, мол, все мы дети до самой смерти, — или же здесь какие-то личные причины?

- Конечно, это личное. Я вовсе не хочу оставаться "ребенком по жизни". Просто я не очень люблю семью как понятие. Не люблю, хотя от этого никуда не денешься. Из детства у меня мало что осталось в памяти о семье, и мне всегда было гораздо интереснее пробираться по жизни в одиночку. Детей у меня нет, на то свои причины. Всей семьи — жена да я. Захотелось куда-нибудь за границу — сорвались, уехали да живем сколько влезет...

- Значит, не "все мы чьи-нибудь дети", а наоборот, "никто никому не ребенок"?

- Я не хочу ничему принадлежать, вот в чем дело. Ни фирме, ни группе, ни фракции, ни литературному объединению, ни университету... До сих пор я неплохо жил без всего этого, и слишком к такой жизни привык.

- Но именно такой подход к жизни — и в Японии, и в России, и вообще много где — в последнее время особенно популярен у молодежи, вы не находите? Посмотреть на токийских 20-летних — тоже мало кто вербуется в фирмы или университеты, все стараются устроиться на подработку в какой-нибудь бар или макдоналдс и "никому не принадлежать". Может, как раз поэтому ваши книги любит столько молодежи в самых разных уголках мира, как вы думаете?

- Ну, я начал писать двадцать лет назад, и тогда меня читали, в основном, люди от 20 до 35 лет. И теперь, двадцать лет спустя, возраст моих читателей примерно такой же. То есть, моя аудитория не меняется. Почему так происходит? Видимо, у меня есть способность схватывать и передавать именно те чувства тревоги, недовольства, фрустрации, те идеалы, те радости, которыми живут люди этого возраста.

- Значит, пройдет еще двадцать лет, и вас по-прежнему будут читать именно 20-30-летние?

- Кто его знает, что будет дальше... Обычно писатели стареют вместе со своими читателями. Например, когда Кэндзабуро Оэ был молод, его читала молодежь. А сейчас ему под семьдесят, и возраст его аудитории гораздо старше — лет сорок и более. А у меня хоть и есть читатели, которые стареют вместе со мной, но в основном, повторяю, аудитория сформировалась. Это очень интересно — и, в общем, я этому даже рад.

- После выхода в России "Хроник заводной птицы" сразу несколько критиков высказали похожую мысль. Дескать, юношеская наивность героев "Ветра" с "Пинболом" прошла, и теперь протагонист Мураками жесток и даже жесток — чтобы защитить себя, если нужно, и сам прибегнет к насилию. Вы с этим согласны?

- Когда набираешь годы, всегда так получается, хочешь ты этого или нет. В молодости я мог жить свободно, как мне хотелось. И в моих ранних романах такие вещи, как мирная жизнь, тихий дом, любовь, доставались героям без особых усилий. Но чем больше стареешь, тем больше приходится брать с боем, бороться за свое место, за свой стиль жизни. А когда борешься, приходится и насилие применять, куда от этого денешься. Думаю, это и называется зрелостью... Конечно, люди говорят: "раньше ты был лучше, невиннее". И это действительно так. Но с другой стороны, нельзя же всю жизнь делать одно и то же. Если со временем не приходит зрелось, то и смысла никакого нет... Только удивляюсь я тем же вещам, что и раньше.

- Как известно, вы бегаете марафон...

- Да, каждый год где-нибудь бегу.

- И за сколько пробегаете?

- Мой личный рекорд — три часа и двадцать с чем-то минут. Но сейчас я уже так быстро не бегаю.

- И о чем вы думаете, когда бежите?

- Да ни о чем... Потею и пива хочу.

- Пива? Но если верить американскому журналу "Salon Magazine", вы в тридцать три года бросили пить, курить и стали бегать по утрам.

- Пить? Пить я не бросил. Курить бросил, это да...

- Тогда придется срочно развенчать этот миф в России. А то одна рассерженная читательница даже прислала и-мейл: "Спросите у Мураками, почему он сам пить бросил, а герои у него в книжках не просыхают?"

ХМ(смеется): — Да не бросал я! Выпиваю, как все нормальные люди... А насчет марафона — последний раз, на Хоккайдо, я бежал одиннадцать часов. Чуть не умер! А в последнее время еще триатлоном занимаюсь — там плаванье, бег и велосипед.

- То есть действительно, чтобы писать, нужна физическая сила?

- Ага. Когда я пишу, мне нужно очень сильно концентрироваться. Я просыпаюсь каждое утро в четыре, сажусь и пишу пять часов подряд. Без физической подготовки так концентрироваться не получается, хоть убей. Не знаю, как обстоит дело у русских писателей, но японские писатели страшно небрежно относятся к своему физическому состоянию. Юкио Мисима был чуть ли не единственным исключением. Но лично для меня физическая энергия нужна как воздух. С тех пор, как я стал писателем, я бегаю каждый день, это очень важно.

- Практически в каждом романе у вас упоминается Россия. Хотя бы на уровне шуток — например, история о Троцком и оленях в "Пинболе", или о "мартобристах" в "Охоте на овец". Откуда вы все это берете?

- Лет в пятнадцать-семнадцать я сходил с ума по русской литературе: Достоевского и Толстого читал без передышки. Очень любил все эти длинные истории. "Братьев Карамазовых" я до сих пор считаю идеальным романом. Собственно, пытаясь написать что-нибудь подобное, я и начал создавать тексты. Каждую их книгу перечитывал раза по три-четыре. Недавно, кстати, перечитал "Идиота", очень большое удовольствие получил.

- Значит, все-таки Достоевский? А что же Толстой?

- Толстой тоже... Но все-таки Достоевский.

- Но, скажем, русскую литературу двадцатого века вы уже не очень хорошо знаете?

- Да, можно так сказать. То есть, я, конечно, читаю... Недавно что-то такое читал... (задумался, потом помотал головой) Нет, что ни говори, все-таки девятнадцатый.

- У ваших книг есть одна особенность, перенять которую я бы очень желал и нашим сегодняшним авторам. Подавляющее большинство наших писателей пишет, в основном, только для аудитории своей страны. То есть, если попробовать это перевести на другой язык — это мало кому будет понятно и нужно. А ваши книги переводятся и отлично воспринимаются в самых разных странах. Откуда это у вас?

- В юности я читал сплошь зарубежную литературу. Лет до семнадцати — русскую, а затем сам выучил английский и переключился на американцев в оригинале. Поэтому мое письмо, можно сказать, — это некий "микс" из влияний русской литературы XIX века и американской прозы ХХ-го. А японской литературы, в общем, почти не читал.

- В "Хрониках" вы поднимаете тему Халхин-Гола, о которой десятки лет было, так сказать, "не очень принято" писать ни в России, ни в Японии, ни в Китае, ни в Монголии. Где вы собирали материал, чтобы писать об этом?

- Нигде.

- То есть как — вы все это придумали??

- Сначала придумал и написал. А уже потом поехал во Внутреннюю Монголию и в Китай. Поехал, проверил — и сам удивился: все очень похоже, такое действительно могло быть.

- Но если такие вещи не проверять, очень трудно кого-нибудь не обидеть или не разозлить...

- Но я же очень много прочел до того, как об этом писать. В разных книгах понемногу об этом написано. И общая атмосфера как-то прорисовывалась. Общие картины, настроение. И все это постепенно оседало в голове. Написал, проверил — все так и было.

- То есть, об историчности вы особо не думали?

- Из соображений историчности я составил некий список фактов, которые потом проверял: это было, и это было, такие-то события действительно имели место. А в пространстве между этими фактами писал собственно повествование.

- А о японцах в русском плену — собирали документы или с кем-то советовались?

- Документы собирал, но ни с кем не советовался.

- В общем, чем больше я за всем этим наблюдаю, тем сильнее впечатление: может быть, придет день — и вся ваша разрозненная "русская эпопея" наконец соберется в единую книгу?

- Хм... (молчит и улыбается).

- Или, скорее, в сборник анекдотов о Троцком?

- В старших классах школы я прочитал биографию Троцкого. Мне он очень понравился...

- Что, и олени? (общий смех) У русских это любимое место, все смеются.

- Я знаю многих японцев, которые ездили в Москву, чтобы этих оленей найти.

- А один мой знакомый, очень серьезный исследователь Японии, долго ругался в гостевой нашего сайта: "Это безотвественность! Кто дал право Мураками искажать русскую реальность в голове японских людей?"

- Если честно, я тогда и представить не мог, что все это будут читать русские люди...

- В своих произведениях вы создаете неожиданно мягкие и "живые" женские персонажи. Хотя в традиционной японской литературе женские образы, как правило, абстрактно-размыты и служат лишь неким сопроводительным фоном для описания главных героев — мужчин. Это тоже влияние западной литературы или что-то еще?

- Японское общество очень патриархально. В каком-то смысле оно подобно жестко организованной фирме, в которой все подчиняется воле сильнейшего, мужского начала, этакой "воле отца". Я все это очень не люблю. То, что вокруг слишком много сурового мужского начала, сверх всякой необходимости. Мне всегда хотелось выправлять этот дисбаланс и выписывать женщин с мягкостью и любовью.

- В свое время меня шокировало, что женщине в японской фирме, как бы она ни старалась, никогда не дают продвинуться по службе выше начальника секции.

- Да-да, все оттого, что мужчина здесь слишком превозносит себя, кичится донельзя во всех своих социальных проявлениях. У меня к этому стойкое отвращение... Кроме того, есть ведь и половое разделение внутри человека, "анима" и "анимус": в любом мужчине есть и женское начало, а в любой женщине — мужское. Каждый мужчина, проанализировав свои мысли и поступки до мельчайших деталей, обязательно заметит в себе и женщину. Но очень многие мужчины не хотят признавать, что в них есть и женское начало. Предлагаешь им на него посмотреть — а они отворачиваются. Ну, а я — человек, который пишет, я хочу описывать все, что вижу. Когда я замечаю в себе какие-то женские проявления, я начинаю их описывать — и получаются мои женские персонажи.

- Но в разных людях соотношение мужского и женского неодинаково, верно?

- Да, разумеется.

- Тогда, извините за прямоту, каково примерно это соотношение внутри вас? Ну, может, не в процентах, но все-таки...

- В моем случае никакого соотношения нет. Просто у меня внутри живут и женщина, и мужчина, и каждый из них совершает свою, отдельную работу. Кого из них больше, кого меньше — так я в принципе вопрос для себя не ставлю. Я не знаю, как ощущают это в себе другие люди, а также плохо представляю, как эти двое уживаются у меня внутри.

- Вы хотели бы приехать в Россию?

- Хотел бы, но у меня столько дел... Не знаю, когда и выберусь.

- Но не из страха, что вы плохо понимаете, как и что там сейчас?

- Нет, вовсе нет. Просто... Я пишу путевые заметки, публикую их в журналах. Поездки куда-либо — это всегда часть работы. Если получится, может быть, в следующем году. Вот только... куда, по-вашему, поехать было бы интересней всего?

Наступает мой звездный час. Следующие 15 минут я "гружу" его информацией о своей родине — острове Сахалин. О корейских невозвращенцах, детях-полукровках от японских пленных, исполинских папоротниках, кленах и лопухах, буях с иероглифами после шторма на взморье, вымерших айнах и "невернутых" японцам же островах, которые в ясный день просматриваются с мыса Крильон.

ХМ(всерьез задумавшись): — М-да, Сахалин — это действительно интересно... А что, если я туда соберусь — скажем, в следующем году, как потеплее станет, — вы составите мне компанию?

- А как же!

На прощание я дарю ему "кошку Селедку". Купил ее перед отъездом на Арбате. Славная такая, из необработанной глины. И уже обуваясь в прихожей, вспоминаю "коронный" вопрос от журнала "Домовой":

- Ну, а в "Макдональдс" вы заходите, хотя бы иногда?

ХМ(картинно ужасаясь): — Ни за что! Терпеть не могу весь этот джанк-фуд...

Дмитрий Коваленин, "Виртуальные суси"