Смутное беспокойство Акутагавы

За несколько месяцев до смерти в январе 1927 года в предисловии к переведенному на русский язык сборнику своих рассказов японский классик Акутагава Рюноскэ писал: "Среди всей современной иностранной литературы нет такой, которая оказала бы на японских писателей и даже скорее на японские читательские слои — такое же влияние, как русская. Даже молодежь, не знакомая с японской классикой, знает произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова... Объяснение этому, как мне думается, следует искать в сходстве характеров русских и японцев...".

Не сдаваясь одолевавшим его болезням, Акутагава сутками не вставал из-за письменного стола. 23 июля 1927 года в окне его кабинета, как обычно, допоздна горел свет — писатель работал над рукописью. А на следующий день в седьмом часу утра его нашли мертвым: смерть наступила из-за большой дозы снотворного. Так почему же Акутагава ее принял?

Обычно говорят об одолевавшей писателя в последние дни беспричинной депрессии, которую сам он определил в адресованной другу предсмертной записке как "смутное беспокойство". Но было и еще нечто...

В мировой литературе неодно-кратно описан феномен встречи человека со своим двойником — предвестником смерти. Эта тема непрестанно притягивала к себе внимание и Акутагавы. В блокноте, куда он записывал свои творческие планы и выдержки из понравившихся ему произведений, есть упоминание о рассказе "Болезнь тени" писателя Тадано Санэкацу, повествующем о встрече человека с его собственной душой. Встреча эта оказалась смертельной для героя рассказа.

Вот что говорит почетный профессор университета Васэда доктор филологических наук Коно Тосиро: "Акутагава упоминал в личных беседах, что постоянно сталкивается с феноменом двойника. Конкретно он рассказывал, что его двойник появлялся в Императорском театре, на Гиндзе и в других местах".

В рассказе под названием "Кажется, я совершил убийство", над которым писатель работал непосредственно перед смертью, речь также идет о двойнике. Вот его содержание. Уже давно молодой художник страдает от странного гнетущего чувства, которое будит в его душе позирующая ему девушка. В фантазиях он убивает ее, и со следующего дня она перестает появляться у него в мастерской, а молодого художника охватывает тревога: уж не убил ли на самом деле девушку его двойник?

За неделю до самоубийства в присутствии некоего журналиста Акутагава порвал и выбросил рукопись этого рассказа.

Однако в коридоре дома, где он умер, был обнаружен разбросанным второй экземпляр рукописи. На ее обложке рядом с беспорядочно исчерканным названием и именем автора большими красными иероглифами было написано: "Уничтожить". На основании этого факта некоторые японские исследователи биографии и творчества Акутагавы предполагают, что писатель действительно видел собственного двойника, после чего и написал рассказ "Кажется, я совершил убийство". Написал для того, чтобы... уничтожить.

Порванная рукопись, вычеркнутое название и собственное имя — вот те амулеты, которые должны были прогнать призрак.

Действительно, что за сила заключается в вещих строках? Тень ли это, отбрасываемая неминуемо грядущим событием? Или же — "в начале было Слово", и прошедшие через боль и радость человеческой души строки сами творят будущее? Но тогда почему бы не вывернуть эту судьбоносную словесную магию наизнанку: вычеркнуть недоброе слово и тем самым отвратить грозящую беду? Вероятно, именно так и рассуждал Акутагава, уничтожая рукопись только что написанного рассказа. Отчего не подействовал этот изобретенный писателем оберег, остается только гадать. Быть может, изреченное слово оказалось сильнее направленной против него воли и не позволило окончательно рассеять магию, ведь второй экземпляр рукописи все-таки пережил автора.

Так или иначе, но тайна двойника Акутагавы Рюноскэ остается неразгаданной. Кто он, этот двойник — порождение больного воображения, призрак близящегося безумия или же сложившееся в неотступную черную тень грозовое предчувствие?

Это не единственный случай одержимости идеей двойничества, нашедший отражение в мировой литературе. Достаточно вспомнить известную поэму Сергея Есенина "Черный человек". (Не зря ведь находил Акутагава сходство между японским и русским характерами.)

Замысел этого произведения долго вынашивался поэтом, несколько раз он читал знакомым ранние его варианты. Но по-настоящему "черный человек" ожил в середине ноября 1925 года. Именно тогда поэма обрела то самое, известное нам, звучание и рукопись ее была передана автором в редакцию журнала "Новый мир". Ставя точку, Сергей Есенин сказал: Он, "черный человек", вышел не такой, какой был прежде, не такой страшный, потому что ему так хорошо со мной было в эти дни". А месяц спустя, в конце декабря того же года, поэта не стало.

В последние дни жизни Есенин почти не расставался со своим "Черным человеком", часто декламировал поэму и, похоже, подобно японскому классику, переживал встречу с двойником как реальную. Вот что вспоминает об этом В.Ф. Наседкин:

"Эта жуткая лирическая исповедь требовала от него колоссального напряжения и самонаблюдения. Я дважды заставал его пьяным в цилиндре и с тростью перед большим зеркалом с непередаваемой нечеловеческой усмешкой, разговаривавшим со своим двойником-отражением или молча наблюдавшим за собою и как бы прислушивающимся к самому себе".

Зеркальный двойник Сергея Есенина и преследующий Акутагаву Рюноскэ загадочный призрак имеют много общего. Оба они выступают предвестниками трагической гибели, оба сеют в человеческих душах "смутное беспокойство", и, наконец, оба вышли из замешанной на седых суевериях Тьмы. От чего, если не от нечисти испокон веков люди защищались, используя обережную, заклинательную силу слова, как это сделал Акутагава? Согласно древнему японскому поверью имя человека являлось тем волшебным, вожделенным для демона, ключом, который помогал пересечь запретную черту и открывал дорогу из царства мертвых в мир живых. Сокрытие же от злых существ отождествляемого с жизненной силой имени помогало человеку оберечься от гибельного вторжения чужеродных сил в сферу собственного "Я". Похоже, это отраженное в японском фольклоре древнее табу и натолкнуло Акутагаву на мысль о возможности вычеркнуть свое имя на обложке рукописи, иначе говоря, не подписать адресованное двойнику-демону послание. Что же касается есенинского двойника-отражения, то уже само заглавие поэмы говорит о фольклорной подоплеке этого образа, ведь черт в русских сказках и быличках нередко принимает облик черного человека. Да и сам по себе черный цвет всегда ассоциировался в народной традиции со всем злым и нечистым.

Как тут не вспомнить и легенду о Моцарте и его "черном человеке", заказавшем Реквием композитору накануне его смерти!

Но сотканный из противоречий мир давно распался бы на части, если бы его не скрепляло нерасторжимое единство противоположностей. Не бывает зла абсолютного, и образ двойника тоже может обретать светлые — ангельские — черты, как это происходит в романе "Голем" Густава Майринка. Голем в ходе повествования превращается из безликого посланника высших сил в двойника героя Атанасиуса Перната. Встреча с собственным двойником по иудейским представлениям символизирует обретение человеком пророческого дара, вот и связанные нитями мистических взаимовлияний Пернат и Голем вместе движутся к пробуждению и освобождению души. Но дорога духовных прозрений не может быть легкой, и Перната мучает "парализующий ужас перед непостижимым", так похожий на "смутное беспокойство" Акутагавы и нагоняемые черным человеком "тоску и страх". И только пересилив его, герой расстается с указывающим путь Големом и, пройдя через таинство собственной физической смерти, попадает в ту область Верхнего мира, где властвует чудо, обретая при этом долгожданное духовное освобождение. Наводящий мистический ужас двойник на самом деле оказывается светлым вестником.

Кто знает, быть может "потусторонние" гости являются к художникам, чтобы возвестить о грядущем духовном и творческом бессмертии. Но душа не может понять этого, потому что ослеплена сильнейшим, неодолимым желанием жить на земле и творить дальше. И дело тут не в сходстве того или иного национального характера, а в "интернациональной" психологии художника-творца и неисповедимости его духовного пути.

Ирина Костенко, "Тихоокеанская звезда".