Вероника Долина. Санитария духа.

…Говорили-то, собственно, о другом. Но случайно набрели на тезис о том, что жизнь делается все труднее. Я от нее бесконечно устала, от темы нарастающих разнообразных затруднений и от разговоров о них. Я просила: «Если можно, давайте тонко уведем разговор в сторону». Уйти удалось даже дальше.
      
– Я работаю, но какое-то «но» во мне есть. Очень мало близкого своему сердцу нахожу в нашем искусстве. Таким образом, я работаю все одиноче и одиноче. И, как человек зрелой возрастной группы, испытываю ежедневно нарастающую тоску. Я стараюсь ее ко всякому утру гасить, но к вечеру от за горло берущего ощущения никуда не движущейся жизни совершенно схожу с ума. Неслыханное количество фальши, усугубившиеся проблемы со средствами массовой информации, очень маленькие новости от кино, театра и книг. Масса повседневной ошеломительной грубости...
      
«Надо иметь слух»

— Вчера я ехала в машине со своим младшим ребенком, которому стало нехорошо. Притормозила, увидела магазинчики, там бродили женщины. Перебежала с ребенком в какой-то салончик одежный. Говорю: «Туалет у вас есть?». Три молодых женских лица уставились на меня дичайшим взглядом. «Есть». Пауза. «У меня ребенку нехорошо. Позвольте, пожалуйста», — заискивающе говорю я. «У нас служебный». Хоть бриллиантовый! Ребенку плохо! Одна из женщин говорит: «Есть платный, у метро». Я не представляю себе страны, города и точки, где еще так ответят, как у нас!

— Они вас не узнали?

— Какое это имеет значение? Никто не должен узнавать никого, ни у кого не должно быть амбиций. Это невероятно, чтобы человек человеку такое сказал в такой ситуации! Наше родовое, непоправимое хамство.

Я много лет назад устранилась от всего этого. Жизнь меня и моей семьи выстроена таким образом, чтобы минимально что-то подобное встречать. Потому что тут все заняты профессией, и довольно художественной. А художественная профессия содержит крупицы юмора. Иногда можно хохотнуть, но не в катастрофической ситуации. И тогда срабатывает только ужас перед системой. Потому что это ее воздух, который мы вбираем ноздрями и пропускаем через легкие.

— У вас не было никогда желания уехать?

— Было. Но короток был мой путь от вопроса до ответа. У меня абсолютно сложившаяся судьба в плохом и хорошем смысле. Есть фатальные и непоправимые вещи, но есть совершившиеся, сыгранные спектакли с красивыми премьерами, с могучими наэлектризованными кульминациями и умиротворяющими финалами. Уехать мне трудно, болезненно — я очень связана с русской речью. Мои дети еще больше.

— Как устроены ваши дети?

— Хорошо, но я стараюсь не самообманываться и их остерегаю. Иллюзии, фантазии, миражи я очень поощряю в себе и в окружающих. Но только не самообман — свойство глупого сердца и неразвитого ума, это тяжело наказуется судьбой. Как говорил мой папа: «Не теряй бдительности». Этот я и детям внушаю — здесь нельзя бдительности терять: здесь мало отдыха, здесь огромная работа дает малоэффективные результаты. Нет культуры, почти ничего. Мои дети, однако, своей жизнью довольны. Я, правда, опасаюсь, что это за счет толстого плацентарного слоя. Но он будет тоньшать, и вот тогда я подыму палец и, возможно, с небес скажу им: «Не теряйте бдительности!». Я боюсь, что есть какая-то такая широкая сеть обольщения, в которой мои дети все еще барахтаются. И когда они будут разрывать ячеи этой большой сети и вываливаться в эту окончательную чертову реальность, то может быть плохо. Но вдруг сеть крепка, а реальность настолько погана, что она будет слабеть, а в моей сети будут крепчать связующие вещества?

— Детей вы воспитывали по слуху. Как это?

— Интуитивно и минуя уйму стереотипов. Я не учу чтить город, государство, систему, старших, не заслуживших право быть чтимыми. Я тихо учу: человек не выше человека. Никто не старше, не умнее, не интереснее. Я предполагаю творческое, художническое начало в каждой душе. И не предвижу отпора. Поэтому очень травмируюсь, когда внезапно забегаю с ребенком и говорю: «Где у вас туалет?» — а мне отвечают: «Выйдите отсюда!». Просто потому, что человек человеку, по моему внутреннему убеждению, идет навстречу.

Если человеку что-то нужно, что я могу обеспечить, — моему ребенку, моему мужу, моему бывшему мужу, моим родителям, моим приятелям, незнакомцу на улице... Я много делаю немножко сверх того, что предписано. Но выверяю свои шаги: идти ли туда-то или получить чугунной дверью по лбу. Вот это слух, здесь надо напрягаться.
       
«Мне интересно волшебство»

— Сейчас в литературе появился пласт, который называют «женским».

— Как мама четверых детей я считаю: хорошо, что женщины пишут. Это санитария духа. Это много видов перерождения. Это косметика. Это культура на повседневном уровне, как мытье рук перед едой. Насколько это талантливо? Если это продается — нормально. Хотя современная женская литература меня не интересует.
      
Я лучше залезу в романы Дафны Дюморье. Вот это романистика, вот это стиль, вот это язык! Вот это метаморфозы, человековедение в игрушечном виде! Литература как таковая. Сколько чудес! Все по-женски прихотливо и по-мужски глубоко.

Ничем другим, кроме как волшебством, я не интересуюсь. Житейское меня не колышет. Как у нас говорят в народе? Драйв? Возможно, я что-то в этом роде ищу. Мне неинтересны виды удовольствий, мне интересны виды потрясений, преображений, метаморфоз. Это сильнодействующий порошок — волшебство.

 — А можно заниматься волшебством?

— Я ничего в области сермяжных правд не смыслю. Я не знаю ни о хождении на собрания, ни о прохождении на выборах. Я ходила на них в ельцинскую пору, а сейчас никуда не пойду. Не пойдет никто, я думаю, из моей семьи...

Какой-то гипнотизм в моей жизни был всегда. Но он нарастает, потому что реальность... ну не то чтобы отступает на задний план перед снами... Сильно спятить и отрешиться я, видимо, не в состоянии, значит, будем писать как-то, сомнамбулировать.
      
Я в самолете, поезде, на даче себя комфортно чувствую: открываю блокнот — и погружаюсь, мне больше ничего не нужно. Есть еще большая житейская жизнь с зарабатыванием денег парадоксальным способом вроде стихопения. Я себя этим очень утомила. Нужно, видимо, слегка менять амплуа.

— На что?

— На Дафну Дюморье.

— Вы будете писать прозу?

— Да. Ничего никому не обещаю, но с собой договариваюсь. Надо созреть, надо по-взрослому.

— Почему ваше зарабатывание денег парадоксально?

— Потому что никто стихами денег не зарабатывает, и не должен, и не обязан, и почти ни у кого это не выходит.

— А разве у вас не выходит?

— Я думаю, что это уже прошедшее время.

— У вас регулярные концерты, вас любят.

— Это неважно. Это все эксклюзивно. Концертная колея слабеет, зарастает мхом.
       
«Я за хрупкость во всем»

— Я немного поцитирую вас. «Любовь — вещь очень поучительная».

— Все должно обучать разумного человека, любые виды взаимодействия и такой электрический сильнодействующий вид, как любовь. Сколькому учит развод! Сколькому учит ребенок!

— Первый брак вы прожили в любви?

— Да. У меня не очень хорошо со словом «любовь». Я им широко пользуюсь в стихах, а в жизни недолюбливаю. Ничего не понимаю в словах «друг, дружба». Либо надо на уровне игольного ушка какие-то очень особенные вещи обсуждать, либо получается приблизительно.

— «Мужчина — вещь очень хрупкая».

— Мужчина очень нежный. По-своему, конечно.

— У нас считают, что, наоборот, надо быть «за мужем».

— И хорошо тем, кто так считает. Мне не удалось с этим встретиться. Как сказал мой дружок Игорь Иртеньев: «В здоровом теле — здоровый дух. / На самом деле — одно из двух». Мне кажется, что какие-то сверхмужские возможности типа горы мышц или толстого кошелька вообще ни к чему. Так же, как необязательны бесконечно длинные ноги или ослепительная улыбка у женщины. Здорово, когда это есть, но человек очень разный.

— Для чего нужен муж?

— Чтобы греться. Как я говорила в ранней молодости, «чтобы было с кем играть».

— А с вашим нынешним мужем вы играете?

— Играем, но меньше, чем хотелось бы. Кое от чего душа устала, кое от чего устал весь механизм организма. От беспородности всех и вся, от бесприютности этой жизни, от ее низкой эффективности.

— Ваши старшие дети выросли, когда ваша жизнь была более гармоничной. А вы не боитесь, что ваш младший — поздний — ребенок повзрослеет раньше положенного?

 — Э, нет. Этого с моими детьми вообще не бывает. Эти вещи я просто исключаю. Среди моих детей не завелось ни одного толстокожего, толстомясого, ни одного с колоссальным аппетитом к еде и с безумной крепостью сна. Нет у нас таких здоровых духом и телом. Так и в младшем я не опасаюсь чрезмерной крепости духа.

Я за хрупкость во всем. В хрупкости — высшая сила. Она дана тонким людям. А тонкие люди — это высшая раса. Они есть. Об этом не очень принято говорить, их не очень много. Но за ними мир, и у них за пазухой греются другие плачущие люди — толстокожие, толстомясые, саблезубые. Тонкие люди гладят по голове толстокожих.

— «Женщина — вещь нелепая»?

— У меня очень много удивлений. Я докторский ребенок, из медицинской старой семьи. Я удивляюсь: какое количество неудобств! Какие-нибудь лунные циклы у женщины, например. Мы инопланетяне.

 — Вы хотели столько детей...
—...из робости, из хрупкости. Хрупкость чудеса умеет делать. В духе «глаза боятся — руки делают». Как минимум руки. У меня всю жизнь были приступы страха. И они меня просто заколдовывали: иногда в один вид ступора вгоняли, иногда в другой. Иметь столько детей и рано выйти замуж — это была моя авторская агрессия по отношению к житейской жизни. Вот мы сейчас перейдем в наступление и посмотрим, буквально не щадя живота своего. Так я действовала в ранней молодости, приобретая мужчину, детей и все, что к этому прилагается. Детей я думала даже больше создать, но Бог иначе судил. Это по старой советской закалке: «проси много, тогда хоть мало дадут».

 — Как вы сейчас относитесь к своим тогдашним легионерским принципам?
 
— Наверное, хорошо. Хотя кое-какие резервные силы были потрачены. Я вижу многих моих сверстниц, у которых силы такие, которые были у меня пятнадцать лет назад. Моя свеча очень колеблема ветром.

— Внуки у вас уже есть?

— Есть внучок, ему полгода.
 
Беседу вела Ирина Кравченко