Анна Герман. Долгое эхо…

Сегодня, 14 февраля этого года певице исполнилось бы 67 лет. Но уже больше 20 лет ее нет с нами. Однако те, кто любил творчество А. Герман, не перестают любить и помнить ее и сейчас.Для того, чтобы почтить память певицы, в Москву приехали муж и сын Анны Герман, Збигнев и Збигнев Тухольские.

Организаторами мероприятий, приуроченных ко дню рождения певицы, стали Международный клуб поклонников Анны Герман "Ты — моя любовь" и Польский культурный центр.

О том, что Анна Герман по-прежнему любима и популярна, свидетельствует вот уже пятилетняя деятельность Международного клуба ее поклонников. Президент клуба, Иван Ильичев, рассказал, что за годы существования клуба поклонникам певицы удалось собрать большой архив уникальных записей. А специально к Дням памяти клуб выпустил подарочный диск как с известными, так и редкими песнями на польском и русском языках в исполнении Анны Герман.

В рамках Дней памяти с 14 по 17 февраля пройдут концерты и вечера воспоминаний, в которых примут участие родные и близкие певицы, ее друзья и коллеги, а также известные российские исполнители. Заключительный концерт состоится 17 февраля в Театре русской драмы "Камерная сцена".

У Анны Герман была трудная судьба, несмотря на славу, популярность и любовь слушателей. Не менее трудной оказалась и память о ней.

Анна Герман родилась 14 февраля 1936 года в Советском Союзе в городе Ургенче (Средняя Азия) в семье русских переселенцев. Среди ее далеких предков, были эмигранты из Голландии, которые оказались в России в середине XVII века. Прапрадед Анны по отцовской линии, около сорока лет проживший на хуторе на юге Украины, вынужден был отправился в Среднюю Азию, где и остался навсегда. Родным языком для Анны стал русский язык в силу семейных традиций. Своего отца Анна практически не помнила — когда ей было два года, его арестовали и отправили в лагерь, где он и пропал. Вскоре умер от болезни и младший брат Анны. После этого им с мамой пришлось много скитаться — они жили в Новосибирске, Ташкенте, Джамбуле, где их застала война. Мать Анны вторично вышла замуж и после войны в 1946 году они уехали в Польшу на родину ко второму мужу.

Там Анна пошла в школу. Особенно хорошо ей давались языки (ей с детства приходилось общаться на разных местных языках еще на родине) — она хорошо знала голландский, итальянский. Прекрасно рисовала. Тогда же начала петь. После окончания школы Анна подала документы на факультет геологии. Там на геологическом факультете Вроцлавского университета, проявился ее талант в студенческом театре "Каламбур", на Вроцлавской эстраде. Проучившись шесть лет, в геологию не пошла — выбрала песню.

Первый успех пришел к ней на 3-м Сопотском фестивале, потом был триумф на втором фестивале польской песни в Ополе с песней "Танцующие Эвридики". Первые выступления в Москве, где ей предложили записать первую пластинку, снова Сопот, гастроли в США, выступление в парижской "Олимпии" вместе с Далидой. В 1967 Герман покоряет Италию на фестивале в Сан-Ремо где были такие знаменитости в то время как Доменико Модуньо, Далида, Сонни, Шер, Клаудио Вилла. Позже имеет большой успех на фестивале неаполитанской песни в Сорренто.

"Октябрь 1966 года был на редкость теплым и солнечным. Я сидела в своем номере в гостинице "Варшава", набрасывая в блокноте перечень дел на завтра. Их набралось ужасно много.

Поскольку в Варшаве у меня не было квартиры, я всегда стремилась как можно быстрее закончить самые неотложные дела, чтобы тем самым свести свое пребывание в гостиницах до минимума.

Разумеется, из финансовых соображений. Существенную часть моих гонораров поглощали счета варшавских гостиниц.

Мои раздумья — успею ли я за час доехать до радиокомитета и обратно — прервал телефонный звонок. Я взяла трубку и услышала мужской голос, обладатель которого проинформировал меня, что звонит из Милана, что будет в Варшаве через несколько дней, и осведомился, не хотела ли бы я подписать договор на три года с миланской студией грамзаписи CDI.

Выслушивая все это, я лихорадочно перебирала в уме имена своих знакомых, силясь отгадать, кто же автор розыгрыша. В конце концов, решила, что это не кто иной, как один мой приятель. Видимо, он приехал в Варшаву и теперь, пользуясь своим непостижимым для нас, простых смертных, даром перевоплощения, развлекается, дурача знакомых. Помню, как во время поездки нашей группы, состоящей из тридцати человек, в США и Канаду он уже на "Батории" именно таким образом использовал телефон, умудряясь не нарваться при этом на "сильные" выражения. Я и сама не раз становилась его жертвой. Следует отметить, что иностранные языки вовсе не представляли для него трудности — если в том возникала необходимость, он мог изъясняться на любом языке.

Итак, я не поддавалась, посмеиваясь и уверяя, разумеется по-польски, что на сей раз ему меня не провести. Однако уже в следующую минуту я с изумлением обнаружила, что на другом конце провода меня в самом деле совершенно не понимают. Чему же удивляться, если это был настоящий итальянец, не знавший ни одного польского слова!
Спустя несколько дней действительно прилетел господин Пьетро Карриаджи — лысеющий блондин, но истинный итальянец, владелец студии грампластинок "Compania diskografica Italiana" (CDI), которая и предлагала мне работу.

Во время нашей официальной беседы при участии заместителя директора ПАГАРТа (ПАГАРТ — ведомство, организующее в ПНР заграничные гастроли.) пана Якубовскогогосподин Карриаджи старался в самом радужном свете обрисовать перспективу, которая ожидает меня в Италии, а именно в его студии. Он счел возможным прибегнуть даже к рекламным приемам, уверяя, что в его студии записывались такие знаменитости, как Марио дель Монако.

Позднее оказалось, что знаменитости являются как бы общенациональной собственностью и закон о принадлежности к какой-нибудь .одной студии на них совершенно не распространяется. Они могут записываться всюду, даже в такой незначительной студии, как CDI. Студия же записывает их для рекламы и платит за это изрядную сумму. Но я ни о чем не подозревала, подумав: "Ого, сам Марио дель Монако! Стало быть, это солидная фирма, котирующаяся на итальянском рынке".

Однако повлиял на мое решение иной довод. Я всегда питала слабость к итальянским песням: у них красивые мелодии и их легко петь на итальянском. Перед тем как позвонил господин Карриаджи, я уже недели две оттягивала подписание договора с западногерманской фирмой грампластинок "Esplanade".
В конце концов, я выбрала Милан.

Надо, пожалуй, упомянуть, как вышло, что мне позвонили из Милана. Редактор одной из наших радиостудий поддерживает постоянные контакты с итальянскими студиями, которые присылают ему новинки из Италии. В ответ пан редактор шлет им польские пластинки. В числе других дисков оказался и мой, долгоиграющий, записанный в студии "Polskie nagranie". Пластинка понравилась, а моя кандидатура, как я узнала позже, прошла единогласно.

Начались приготовления к моей первой поездке в Милан. Времени было, в общем, маловато; итак, еще одно собственноручно сшитое платье, несколько экземпляров нот, новый итальянско-польский словарь с правилами грамматики...
Наступил день отъезда. Последняя прощальная улыбка из-за стеклянных дверей в Окенче...

В миланском аэропорту мы приземлились поздно вечером. Там меня уже поджидали. После обмена приветствиями Пьетро представил мне молодого человека по имени Рануччо Бастони, который с той минуты должен был стать моим личным импрессарио.

- Рануччо — журналист, — заявил Пьетро. — Он будет сопровождать тебя в течение всего дня на все встречи, будет отвозить тебя, привозить обратно и заботиться обо всем, что касается твоего паблисити в Италии.

Это звучало довольно утешительно. Правда, меня несколько огорчил тот факт, что журналист не владеет никаким иностранным языком. "Ну ладно, по крайней мере буду не одна", — подумала я.

Мы поехали в гостиницу. Однако я не успела ни оглядеться, ни отдохнуть с дороги. Оказалось, что уже на следующий день мне предстоит важная встреча с журналистами на знаменитой Terazza Martini и следует должным образом подготовиться к этой встрече.
Начались посещения домов моды (тех, что еще были открыты в этот поздний час). Я с тревогой заметила, что мне подыскивается платье для коктейля длиною не ниже чем до половины бедра. В Польше самые смелые девушки уже давно носили платья такой длины, но я все еще не решалась. Вовсе не потому, что мне было не по душе изобретение Мэри Квант. Напротив! Могла ли, однако, я, испытывающая постоянный стресс вследствие иронии окружающих по поводу моего роста, позволить себе туалет, который, подобно магниту, притягивал бы взоры прохожих и тем увеличивал бы мои страдания?

"Нет, такой мазохисткой я ни за что не стану, даже ради искусства", — подумала я и робко предложила пойти в своем маленьком черном платье. Это было сочтено милой шуткой, и мне притащили очередную охапку туалетов. (Позже мое "маленькое черное" было полностью реабилитировано.)

Во избежание неясностей и недомолвок приведу, пожалуй, мои "параметры". Рост 184 см, а все — во вполне удовлетворительной пропорции. Итальянки же в массе своей невысокие.
Если бы все это происходило в Швеции, Англии, Америке или Голландии, то до 23.00 я непременно подыскала бы что-нибудь подходящее, но я была в Италии, и мои мучения возрастали с каждым потерянным часом. Наконец, уже после полуночи, еле держась на ногах от усталости, я решилась на небольшой шантаж.

- Или вот это платье, или пойду в своем собственном! Мои спутники тоже были утомлены и потому согласились на платье из джерси кораллового цвета и французские серебряные туфли. Французские — ибо у меня 40-й размер, а среди итальянских такого просто нет, то есть имеются, но в действительности соответствуют нашему 39-му. Поверх всего полагалось накинуть пальтецо из искусственного меха розоватого оттенка. Именно только накинуть, ибо одеть его как следует я попросту не могла. Оно было мне узко в плечах, а рукава коротки.

Волосы мне велено было распустить, но, поскольку они у меня вьются от природы, пришлось долго "распрямлять" их в парикмахерской. Но и без того я чувствовала себя как Офелия в сцене безумия. Садясь на следующий день в машину, я с чувством какой-то растерянности, удрученно подумала: "Ну к чему все это? Для кого?"

Подразумевалось, что для меня. Но я многое дала бы тогда за то, чтобы отправиться на эту встречу одетой в свое собственное платье, а волосы заплести в косу, перекинув ее на спину, — такая прическа, кстати, в тот сезон была очень модной.

Нет, та девушка в розовом, с улыбкой позирующая для снимков, раздающая автографы, — это была не я.

Довольно скоро я почувствовала себя как боксер на ринге, которому грозит неминуемый нокаут, а до конца раунда еще невероятно долго. Требовалось непрерывно отражать удары противника, то есть давать интервью на нескольких языках представителям газет и журналов, не допускать возникновения напряженной атмосферы, когда речь заходила о политических проблемах, отвечать на глупые и провокационные вопросы шуткой. Шутка — мое безотказное оружие, к которому я часто прибегала, поскольку искренность, правдивость нередко трактовались превратно, приводя к прямо противоположному результату.

Теперь я должна была только говорить, прежде всего говорить — все ради того, чтобы выйти на пресловутый "рынок". А поскольку по характеру я скорее мягкая, в меру отходчивая, то я и не объявила забастовки в отместку за "розовость", не наложила, топнув ногой, "вето", а с пониманием восприняла план средневековой эксплуатации человека человеком на весь последующий период, вплоть до дня моего возвращения домой. Мало того, в душе я еще корила себя за старомодность и неумение идти в ногу со временем. Я намеренно употребила выше определение "средневековая эксплуатация", ибо правдивым изображением фактов хотела бы умерить восторг (часто перерастающий в зависть) не посвященных в детали людей относительно положения польской певицы за рубежом."
Все складывалось хорошо, но, к сожалению, судьба обошлась с ней жестоко — она попала в автомобильную катастрофу. Анна с водителем ехали в машине по горной дороге. На одном из сложных участков дороги водитель задремал и машина врезалась в бетонное ограждение.

В результате столкновения Анну выбросило из машины так далеко, что ее поначалу просто не заметили. В этой автокатастрофе она получает сложные переломы позвоночника, обеих ног, левой руки, сотрясение мозга. 12 дней Анна не приходит в сознание, затем следуют тяжелые операции, все ее тело заковано в гипс. Лишь к 1970 она начинает ходить по квартире.

"Сначала мы ехали улицами спящего городка, потом Ренато все же остановил свой выбор на автостраде. "Так будет быстрей", довольно резонно рассудил он. В дальнейшем именно это решение оказалось спасительным. На автостраде рано или поздно должны были заметить, что произошла катастрофа, и оказать помощь, в то время как на другой, менее оживленной, дороге никто не помешал бы мне спокойно перенестись в мир иной. Важным это оказалось только для меня, так как Ренато получил перелом кисти и ноги. Конечно, очень больно, но, к счастью, от этого не умирают.

Итак, мы ехали по автостраде. Я много и громко говорила, не слишком даже себя к тому принуждая, поскольку вызванное концертом возбуждение держится обычно еще довольно долго. Часа два после выступления я не могу расслабиться, не способна заснуть. Думала также, что тем самым не дам задремать Ренато и мы благополучно доберемся до Милана. Но двадцатилетний организм усталого юноши, очевидно, стремился устранить все, что мешало ему уснуть и таким путем восстановить жизненные силы. Внезапно нас несколько раз подбросило, как если бы машина нарвалась на ухабы, вместо того чтобы скользить по гладкому, как зеркало, шоссе. Затем наступила тьма и тишина.

Однако до того я успела осознать грозящую нам опасность — скорее инстинктивно, ведь на размышления не было времени. Все свершилось за какую-то долю секунды. Я ощутила — отчетливо это помню — панический ужас при мысли о том, что могу заживо сгореть в машине.

Как раз неделю назад я прочитала сообщение о жуткой смерти французской актрисы, одной из знаменитых сестер Дорлеак. Она погибла в горящей машине. И хотя я никогда не испытывала страха во время езды в машине (равно как болтанка в самолете скорее меня забавляла), с того момента, как в прессе была опубликована эта страшная заметка, я начала опасаться. Чувство охватившего меня в ту минуту ужаса помню очень хорошо. Катастрофа произошла. Утром нашу машину заметил ехавший по автостраде водитель грузовика. Она была разбита вдребезги, и лишь красный цвет кузова напоминал о ее былой элегантности.

Ренато не "вылетел" из машины, а я оказалась далеко от останков "фиата", отброшенная какой-то страшной силой. Вызвали полицию. Нас привезли в больницу. К счастью, я были лишена способности ощущать боль, холод сырой земли в канаве, трудности транспортировки.

Я получила возможность сделать недельный перерыв в своей биографии. Состояние мое не являлось достаточно обнадеживающим, напротив того, даже возбуждало худшие опасения. Единственное, что можно и нужно было сделать, так это влить в мои вены чисто итальянскую кровь, взамен той, которая почти полностью вытекла из меня в канаве. Исправить остальное пока было нельзя. Следовало подождать. Впрочем, долгое время было неясно, не выберу ли я "свободу", сказав своим спутникам по земному пути "адью".
Мою мать и моего жениха подготовили к этому возможному исходу. Они получили визы и паспорта на выезд в Италию в течение одного дня. "Выдать немедленно, состояние безнадежное", — гласило официальное указание, Они приехали, таким образом, на третий день, но я и не знала, что мои любимые люди сидят возле моей постели. На вопрос моей матери, останусь ли я жива, врачи ответили: "Мы делаем все, что в наших силах, но уверенности нет". Они действительно делали все, что в человеческих силах. Применяли новые лекарства, дежурили возле меня днем и ночью. Спасли мне жизнь.

Я лежала в трех больницах, но помню лишь одну, ту, где я пришла в сознание на седьмой день после происшествия. Кажется, я прореагировала на свет и боль и ответила на какие-то вопросы. Но, видимо, уверенность врачей в моем выздоровлении опиралась скорее на теоретические рассуждения. На практике же все выглядело иначе. Свою мать я узнала только с того дня, когда меня перевезли в следующую больницу. А шли уже двенадцатые сутки.

От предыдущей больницы в памяти осталась только огромная палата с тяжелыми больными, привезенными прямо с места происшествия. Они плакали, стонали, кричали от боли. Я не запомнила ни одного лица. Даже лиц врачей, которые вели за мной непрерывное наблюдение, которым я обязана жизнью. Я знаю их фамилии, часто упоминаемые матерью, но, когда они пришли в клинику Риццолли навестить меня после операции, для меня это были лица чужих, незнакомых мне людей.

После того как отключили искусственное дыхание и с искусственного питания меня перевели на обычное, стало ясно, что кризис миновал. Теперь можно было перевезти меня в клинику Риццолли и там, дождавшись, когда окрепнет организм, подумать уже о "починке сломанной куклы", как в шутку говорила мама.

Итак, мне пришлось неопределенное время лежать в ожидании, когда мой организм окрепнет настолько, чтобы перенести тяжелую операцию. Одна нога моя была на вытяжении; рука неподвижно покоилась поверх одеяла, ибо даже малейшее движение пальцами вызывало острую боль. Вытяжение тут не очень-то бы помогло. Точнее говоря, требовались основательные "сварочные" работы!

С операцией вышла небольшая задержка, так как профессор Дзанолли уехал на какой-то симпозиум, объявив, что по возвращении будет лично оперировать "La cantanta polacca"*. Он вернулся спустя три дня и, согласно своему обещанию, сам меня прооперировал.

Итальянские врачи не только спасли мне жизнь, но с величайшей заботливостью, вкладывая всю душу, старались сделать все, чтобы я могла не только возвратиться к нормальной жизни, но и... на сцену.

После операции я очнулась закованная от шеи до пят в гипсовый панцирь. Когда мне казалось, что больше не выдержу, задохнусь в гипсе, когда я со слезами просила снять его с меня — под мою ответственность, уверяя, что предпочитаю остаться кривобокой, чем терпеть эти муки, они всегда напоминали мне о Сан-Ремо. Убеждали меня, что я еще не раз выступлю там, а они будут ассистировать мне у телевизоров, но... это может свершиться лишь в том случае, если в будущем я стану абсолютно здоровая и... абсолютно прямая.

Я не могу, да и не хочу описывать те ужасные страдания, какие довелось мне испытать на протяжении пяти месяцев, когда я неподвижно лежала на спине. Но самым жестоким испытанием явилась не боль переломов. Гипс плотно обжимал мою грудную клетку, а вместимость моих легких довольно основательная, разработанная пением, и я задыхалась в нем, теряла сознание, металась, не могла спать. Ночью мама сидела у моей постели, держа в своих руках мою правую, здоровую, руку. Она не спала тоже и в тысячный раз по моей просьбе рассказывала мне об одном и том же — всякий раз по-новому. ("Расскажи мне, как все будет, когда мне снимут гипс".) Она нарисовала мне на картоне календарь, отмечая дни, оставшиеся до моего отъезда в Польшу. Каждое утро она подавала мне ручку и я с упоением вычеркивала очередную дату.

Мама очень опасалась этого переезда и всячески упрашивала меня побыть здесь до того времени, когда можно будет снять гипс, но я не соглашалась, надеясь, что польские ортопеды освободят мне от него грудную клетку.

В течение шести недель после операции я пила в день только несколько глотков молока, не в силах съесть абсолютно ничего, поскольку каждый проглоченный кусок еще больше затруднял мне дыхание.

Наконец наступил желанный день отъезда в Польшу! Меня переложили с кровати на носилки, потом засунули в ожидавшую у подъезда санитарную карету. Это был салончик на колесах, со всеми удобствами, какие может предложить наш XX век. Кислорода — сколько душе угодно; автоматический, безупречно действующий кондиционер; носилки с подвижным подголовником и, главное, рессоры, уподобляющие эту машину механизмам на воздушной подушке — она не ехала, а скорее плыла. Подозреваю, что в одной из стенок кареты имелся встроенный бар с бодрящими алкогольными напитками. Ни один попавший в аварию итальянец не откажется от стаканчика вина. Даже если у него переломаны кости.

В самолете польской авиакомпании в наше распоряжение был предоставлен весь салон первого класса. Понадобилось размонтировать несколько кресел, чтобы поставить специально купленную моим женихом раскладушку, которую затем прикрепили к полу. Следующей, весьма трудной задачей было внести меня в самолет и уложить на приготовленную постель. Экипаж самолета вместе с командиром корабля очень тепло приветствовал меня. Командир подошел ко мне и вручил букетик гвоздик, заверив, что полет будет спокойным до самой Варшавы.

Повеселевшая, я летела в обществе, состоящем из трех человек: мамы, жениха и врача, которого ПАГАРТ специально выслал в Болонью, чтобы обеспечить мне врачебную помощь на пути в Варшаву, На родине я встретила необычайно сердечный прием со стороны многих расположенных ко мне людей, предлагавших свою помощь. Навсегда сохраню письмо одного из них, очень подбодрившее меня, буду помнить его слова, вселявшие в меня веру, предложение приехать на дальнейшее лечение в Силезию. Я бы охотно воспользовалась этим предложением, но перспектива еще раз путешествовать в карете "скорой помощи" и самолетом представлялась мне чересчур тяжкой. Спустя две недели меня принял к себе в отделение ортопедической клиники Медицинской академии профессор Гарлицкий. Там заботливо занимались мною вплоть до окончания первой фазы лечения и выезда в Константин. Верхнюю часть гипса пока снимать было нельзя, следовало подождать. В конце концов, по решению профессора Гарлицкого, гипс с грудной клетки был снят, но зато мне тщательно "запаковали" левое плечо и нижнюю часть спины, притом проделывали это дважды.

В варшавской клинике прекрасный персонал, который трудится в нелегких условиях, но особенно полюбила я гипсовика, пана Рышарда Павляка, понимавшего мой безумный страх при виде вращающейся электрической пилы, которой с удовольствием пользовались его итальянские коллеги.

С помощью этого инструмента можно быстро и аккуратно освободить пациента от гипсовой оболочки, но у беспомощного, неподвижного человека создается впечатление, что вращающийся с жутким воем диск вот-вот вонзится в живое тело. Пан Рысь очень умело и осторожно разрезал гипс ножницами, за что я была ему безмерно признательна.
Спустя некоторое время меня перевезли в клинику профессора Вейсса. Уже давно миновали все сроки снятия гипса на календарике, который снова нарисовала мама.

Мой гипсовый кошмар длился уже пять месяцев, когда вернулся наконец с одной из многочисленных зарубежных конференций профессор Вейсс. На следующий день после обхода ко мне с улыбкой подошел лечащий врач.

- Пани Анна, я хочу вас обрадовать! Сейчас придет гипсовик и снимет весь гипс. Навсегда! Так решил профессор.

С вечной благодарностью буду я вспоминать профессора Вейсса. Он сократил мои страдания на целых десять дней!

Мне было известно, что снятие гипса еще не означает возможность двигаться. Однако я не представляла, что еще в течение многих месяцев все останется практически без изменений, что мне предстоят многомесячные тренировки на специальном столе (приспособление для того, чтобы организм привыкал к вертикальному положению), затем долго учиться сидеть и только после всего этого учиться... ходить.

Тем временем я продолжала беспомощно лежать на спине. Больница в Константине была уже шестой по счету. У многих моих знакомых портится настроение при одном виде больничного здания. В больнице, да еще так долго, как я, пребывать отнюдь не весело, и самочувствие мое было неважным. Причин немало: страдания вследствие сложных переломов, сотрясение мозга, длительная потеря сознания, операция, гипс...

Все это ослабило нервную систему. По вечерам меня охватывал страх, возраставший от бессилия, неподвижности. Я боялась остаться в палате одна даже на минуту. В Италии в такие моменты мама брала мою руку, напоминала мне факты, исчезнувшие из затуманенной памяти, соединяла разрозненные фрагменты в единое целое, помогала мне в моей отчаянной борьбе за восстановление образа реальной действительности. Раньше матери позволялось быть при мне. В Константине ей разрешили навещать меня только днем. А именно ночь была тяжелей всего.

Я не только ни на кого не держу обиды, но способна даже понять наших врачей и их методы лечения, Принимаю во внимание также и наши более стесненные "жилищные" условия. И сам метод, заключающийся в том, чтобы делать больший упор на самостоятельные усилия самого больного при одновременной помощи медицинского персонала, несомненно, является верным и дает хорошие результаты. Но так же как не существует двух абсолютно одинаковых людей, так и потребности больных организмов могут быть существенно различны. Верно, я единственная дочь, но в недостаточной самостоятельности меня упрекнуть трудно. Это может подтвердить такое уважаемое учреждение, как ПАГАРТ — при его посредничестве я многократно выезжала за рубеж, одна как перст. И ничего, справлялась, хотя большинство наших солисток сопровождает хоть какая-нибудь "живая душа". Если говорить об умении справляться с жизненными трудностями в более широком значении, то я достаточно хорошо научилась этому за шесть лет учебы, когда мы жили (как, впрочем, и прежде) только на мамину зарплату. Я все всегда делала для себя сама, включая шитье (и маме, и бабушке) платьев, стирку, стряпню и уборку. И теперь моим самым большим желанием было вырваться из состояния беспомощности, включиться в деятельную жизнь. Меня не надо было к этому побуждать, я сама с охотой, упорно тренировалась. Мне не грозил парализующий волю психический надлом — особенно теперь, когда сняли гипс. Я была уверена, что, упражняясь, через несколько лет обрету полную физическую форму, буду здоровым человеком. Но я нуждалась в помощи. Нуждалась в моральной поддержке со стороны матери. Хотела видеть ее возле себя в этот трудный период.

Я мучилась. Всю ночь в моей отдельной палате горел свет. Спала только днем, когда мама была рядом. Совершенно потеряла аппетит, у меня уже недоставало сил для того, чтобы тренироваться. Мне пришлось найти способ помочь самой себе. Врачи в Константине вскоре пришли к выводу, что было бы неплохо предоставить мне десятидневный "отпуск", дать возможность пожить в домашних условиях. Отдых в "обычной" среде способствует, на их взгляд, успешному выздоровлению. Я судорожно уцепилась за эту возможность, решив заранее, что уж если мне удастся хоть раз выйти за порог больницы, то никакая сила не заставит меня вернуться обратно. Я сказала, что вернусь, но не вернулась. Домой ко мне на это время должен был периодически приезжать кто-нибудь из молодых врачей и проводить со мной дальнейшие занятия. Поэтому в один прекрасный зимний день, в середине февраля, меня снова водрузили на носилках в машину "скорой помощи". Вроде бы совсем как тогда, в Италии, с той лишь существенной разницей, что я была легче на несколько килограммов кошмарного гипса. Хочу пояснить, что я вынуждена была поступить так ради выздоровления. Я знала и точно ощущала, в чем больше всего нуждалась. Питаю надежду, что никто из персонала клиники Вейсса из-за этого не подумал обо мне плохо. Еще не изобретен аппарат, который бы просвечивал душу человека и устанавливал бы ее жизненно важные потребности и желания. А может, это и к лучшему.

Мне доводилось неоднократно видеть в фильмах (чаще всего в комедийных), как лечат разного рода комплексы с помощью психоанализа. Так вот, больной (чаще всего внушивший себе, что он болен) удобно располагается на кушетке и рассказывает обо всем, что его гнетет. Врач садится рядом и внимательно выслушивает монолог. Однажды высказанные признания становятся тем самым уже навсегда вычеркнутыми.

Мои искренние, в полном соответствии с правдой, воспоминания, быть может, возымеют такое же действие. Мне бы очень хотелось забыть, вычеркнуть из памяти целых два года, чтобы когда-нибудь без всякого внутреннего сопротивления запеть одну из чудесных неаполитанских песен."

Весной 1972 Герман возобновляет концертные поездки. Осенью она приезжает в Москву и записывает песню А. Пахмутовой и Н. Добронравова "Надежда". В Польше у нее не оказалось своего автора, а в СССР ей стали предлагать свои новые песни В. Шаинский, О. Фельцман, В. Добрынин, Е. Птичкин, А. Бабаджанян, Я. Френкель и многие другие композиторы. В 70-е годы А. Герман стала часто исполнять песни для Российских слушателей, которые им очень понравились особенно в ее исполнении. Многие из этих песен стали шлягерами того времени, а некоторые остались навсегда. Например: "Надежда", "Когда цвели сады", "Мы долгое эхо друг друга", "Гори, гори моя звезда" и др.

В 1975 году у нее родился сын. Вроде все складывалось хорошо, но судьба в очередной раз обошлась с ней жестоко — в начале 80-х годов у нее обнаружили рак. Зная об этом, Анна отправилась на свои последние гастроли — в Австралию. Вернувшись, легла в больницу. Там ей сделали три сложные операции. Однако спасти А. Герман так и не удалось. А. Герман похоронили на варшавском кладбище а на черном надгробии выгравировали скрипичный ключ и ноты.

Через 20 лет в Польше фестиваль-конкурс памяти своей знаменитой соотечественницы Анны Герман. До сих пор многие поляки не могут простить ей, что лучшие свои песни певица спела на русском языке.

В жюри конкурса вошли композитор Катажина Гертнер, режиссер Ян Шурмей, молодая звезда Юстина Шафран и другие деятели культуры. В первый день песни Анны Герман исполняли молодые исполнители. Во второй — прошел гала-концерт звезд польской эстрады. Главный приз — статуэтки "Танцующая Эвридика" получили очаровательные девушки Агнишка Бабич и Иоланта Ховуй.

Специально из Америки прилетела польская суперстар Слава Пшебыльска.

- Я отменила гастроли по США и приехала почтить светлую память моей подруги, — поделилась Слава со спецкором "Экспресс газеты". — Говорят, в шоу-бизнесе не бывает друзей. Я согласна, но только не в случае с Анечкой. Мы с ней очень дружили, часто выступали вместе в концертах. Аня дала мне много ценных советов. Я ее очень люблю, как будто она жива!

Приехал на фестиваль и давний друг Анны Кшиштоф Цвинар, которого называют "польским Кобзоном". В 1973 году Кшиштоф и Анна долго гастролировали по СССР, много песен исполняли дуэтом. Ходили даже слухи, будто у них роман.

Однако многие польские артисты тогда завидовали бешеной популярности Герман в Советском Союзе. И некоторые из них не могут простить этого покойной до сих пор. Марыля Родович, например, наотрез отказалась ехать в Зелена-Гуру, заявив:
- Я согласилась бы принять участие в любом фестивале, но только не посвященном Анне Герман — певице, которую я не переносила и не переношу!

Из приглашенных родственников Анны на фестиваль приехал только муж, Збигнев Тухольский. Ее 26-летний сын сдавал в Варшаве сессию, а 93-летняя мать, пани Ирма Мартынс, прихворнула и осталась дома.

Россию на фестивале представляла Галина Невара. После беловежского сговора Галина оказалась на территории Казахстана и официально теперь как бы иностранка.

- Мы думали, что приедет заурядная певица с неплохим голосом, но Галина превзошла все ожидания, — признался один из организаторов, пан Зигмунт Квечиньский. — Галина пела так же, как Анна Герман, голоса у них практически одинаковые. Именно она сорвала самые громкие аплодисменты и собрала наибольшее количество букетов.

Збигнев Тухольский пригласил Галину погостить пару деньков у него по адресу Варшава, улица Журналистов. В доме, где они с Анной прожили последние годы. Галина согласилась и уже в тот же вечер пела пани Ирме песни Анны Герман на русском языке.

- Я давно не встречала людей такой доброты, такого обаяния, как ты, — радовалась пани Ирма. — Приезжай к нам жить, будешь мне как дочка. Я закрываю глаза, и мне кажется, что рядом со мной моя любимая Анечка!

Ведущий знаменитой радиопередачи "Встреча с песней" Виктор Татарский сказал, что в его огромной почте никогда не иссякали письма об Анне Герман. Есть письма от совсем молодых людей — школьников, студентов...

"Русский народ — народ сердца, даже если это сердце озлоблено..." - писал когда-то философ Иван Ильин. Какая-то загадка есть в том, что в 70-е годы сердечность русской песни никто не выразил так, как это удалось польской певице Анне Герман. Ни фальшь, ни официальщина, ни пафос — ничего ложного не пристало к песням Герман.

Конечно, ее репертуар не был безупречен, но он был свободен от политической конъюнктуры, пошлости, дурного вкуса. А кто мог на эстраде 70-х годов сравниться с Анной в исполнении русских романсов? В ее песнях всегда поражает бережное отношение к слову, безупречное чувство русского языка, его полутонов, мягкости и протяжности.

Огромной поддержкой для Анны были письма из Советского Союза. И хотя во время первых гастролей в СССР Анна пела только по-польски, ее у нас никогда не считали чужой, заграничной певицей. Русские женщины обращались к ней в письмах: "Здравствуй, дочка..."

Александра Пахмутова вложила в конверт с письмом клавир "Надежды". Это была первая песня, которую Анна исполнила после выздоровления. Сейчас очевидно, что "Надежда" - одна из лучших песен, созданных в ХХ веке на русском языке.

Эти слова и мелодия стали паролем для целого поколения. Тихим гимном. Скольких людей "Надежда" каждый день спасала и спасает до сих пор от тоски, одиночества, ободряет, дарит терпение и мужество. Мне кажется, что все мы остались в огромном долгу перед Анной Герман. Жаль, что среди множества премий, учрежденных в последние годы, нет премии имени Анны Герман — за доброту, нравственную силу песни, высокую интеллигентность исполнения. Впрочем, возникла бы проблема: а кому сейчас можно присудить такую премию?