"Абонент отказался от разговора..."

Сергей Прокофьев умер пятого марта 1953 года. Всю свою жизнь он чувствовал себя "недо-" - недопонятым, недопризнанным, недоисполняемым и в результате — недопохороненным...

Он умер в один день со Сталиным. Страна сходила с ума, прощаясь с вождем, люди в страшной давке убивали друг друга за право взглянуть на мертвого и всем было не до Прокофьева.

Как вспоминает Мстислав Ростропович, друзья покойного в тот день не смогли во всей Москве отыскать ни одного живого цветочка, чтобы почтить память великого музыканта. Пришлось довольствоваться цветами в горшках. И смех, и слезы. Но оно и понятно: все цветы были раскуплены для другого обряда. Нация прощалась со Сверхчеловеком, которого угораздило преставиться в один день с просто человеком Прокофьевым. Выбора не было.

Но это был конец пути. А начало — совершенно идиллическое, пасторально и предвещающее красивую сказку, которой откроется длинный-длинный серебряный век.

Отец будущего композитора Сергей Алексеевич Прокофьев, закончив Московский университет и Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию, согласился на предложение помещика Сонцова быть управляющим его южного имения.

Мать, Мария Григорьевна, была незаурядной женщиной. Воспитание сына (занятия музыкой, иностранными языками) всецело находилось в ее руках. Не было дня, чтобы мальчик не подходил к роялю и не пытался что-то фантазировать. Мать записывала небольшие Сережины пьесы: рондо, вальсы, песенки, "Индийский галоп" (сочиненный в пять лет и многим известный). Самым сильным впечатлением детства явилась поездка с родителями в Москву и посещение оперного театра, где мальчик услышал "Фауста" Гуно, "Князя Игоря" Бородина и увидел "Спящую красавицу" Чайковского. Вернувшись домой, Сережа был одержим сочинением чего-либо в этом духе. Так появились у десятилетнего композитора первые опусы в жанре оперы — "Великан" и "На пустынных островах" ("Великан" даже был поставлен в имении дяди, А. Д. Раевского).

Было решено отдать Прокофьева в консерваторию. Председателем комиссии на вступительных экзаменах был Н. А. Римский-Корсаков. Все поступающие в консерваторию были гораздо старше тринадцатилетнего юноши, но у кого было по две пьесы, у кого — чуть больше... Сергей же поразил всех: он вошел, сгибаясь под тяжестью двух папок, в которых лежали четыре оперы, симфония, две сонаты и довольно много фортепианных пьес.

В консерватории Прокофьев учился у Римского-Корсакова (инструментовка) и Лядова (композиция, контрапункт). Весной 1909 г. Прокофьев получает статус композитора, но продолжает обучение.

В 1914 году молодой композитор расстается с консерваторией и получает от матери обещанный подарок (все еще так по детски, в лоне семьи) — путешествие в Лондон.

Юный гений быстро становится взрослым, круг просто гениев, уже вовсе не юных, принимает его как своего.

Редкий случай — из ребенка вундеркинда, потрясавшего своих современников, получился действительно великий композитор. Но гениальность Прокофьева всегда была как бы в скобках, на первый план всегда выступало что-то другое. Ни в одном времени он не был "своим", Прокофьев всегда был чуточку впереди, как всякий гений — впереди себя будущего, впереди страны, впереди века.

В Лондоне состоялась его первая встреча с С. Дягилевым, одним из основателей объединения "Мир искусства", организатором "Русских сезонов" в Париже. Знакомство с Дягилевым открывает Прокофьеву двери многих музыкальных салонов. Он едет в Рим, Неаполь, где с успехом проходят его фортепианные вечера.

В канун первой мировой войны композитор возвращается в Россию. Премьеры его сочинений нередко сопровождаются скандалами. Петербургская публика не вынесла "варваризмов" "Скифской сюиты".

Накануне революции он встречается в Москве с М. Горьким, В. Маяковским, поэтами-футуристами Д. Бурлюком и В. Каменским, которые восторженно принимают созвучную времени музыку молодого композитора.

В 1918 году Прокофьев спешит уехать из России в заграничное концертное турне (Япония, Америка, затем ряд европейских стран, Куба), которое растянулось на долгие пятнадцать лет.

За границей Прокофьев общается с С. Рахманиновым, М. Равелем, П. Пикассо, А. Матиссом, Ч. Чаплином, дирижерами Л. Стоковским, С. Кусевицким, А. Тосканини, продолжает сотрудничество с Дягилевым, который начинает сезон 1921 г. премьерой балета "Сказка о шуте, семерых шутов перешутившего". Спектакль прошел великолепно: программу украшал портрет Прокофьева работы Матисса, декорации, костюмы и постановка принадлежали М. Ларионову. Позднее со знаменитым импресарио были поставлены балеты "Стальной скок" и "Блудный сын".

Однако там за композитором почему-то закрепляется ярлык "провозвестника большевистского искусства" и он решает вернуться на родину. В 1936 году Прокофьев возвращается в Россию. И с этого момента ему уже не приходится ждать от судьбы подарков, милостей и даже пощады.

"Последняя зарубежная поездка, которую позволили совершить Прокофьеву (при том, что его жена-испанка и два сына не были выпущены с ним и остались в Москве в качестве своего рода заложников), приходится на 1938 год. После чего у композитора отобрали зарубежный паспорт и больше за пределы СССР не выпускали. Сталинские премии второй степени за не самые значительные произведения выглядят скорее насмешкой, чем свидетельством официального признания всемирно известного композитора. Далее читаем: "В 1948 после знаменитого выступления А. А. Жданова П. был объявлен антинародным формалистом" в постановлении ЦК ВКП(б) "Об опере "Великая дружба" вместе с Шостаковичем, Мясковским, Хачатуряном. А его "покаянное письмо Союзу композиторов и Комитету по делам искусств" представляет собой не столько акт раскаяния, сколько наивную попытку объяснить, что такое мелодия и что такое традиции и новаторство.

Сегодня музыка Прокофьева исполняется лучшими музыкантами мира, но Россия композитору своих долгов не вернула. В Петербурге на собственные средства Галина Вишневская и Мстислав Растропович купили квартиру для того, чтобы сделать музей Прокофьева, но и там при капитальном ремонте квартиры возникли проблемы и Вишневская теперь воюет с соседями, у которых рухнули стены, вместо того чтобы заниматься музеем Прокофьева. В Москве этим же вопросом городские власти озаботились только несколько лет назад.

Но многого мы уже никогда не узнаем. Умерли близкие Прокофьева, которые могли оставить много ценных свидетельств о жизни русского гения. Умерли, не простив, как показывает история одного незавершенного исследования — о встрече Прокофьева и Цветаевой:

"У меня сохранились заметки о поездке в Медон в 1931 году вместе с Сергеем Прокофьевым: Он знал стихи Марины Ивановны Цветаевой и восхищался ими, говорил, что в них "ускоренное биение крови, пульсирование ритма" - я напомнил ему ее же слова: "это сердце мое, искрою магнетической — рвет метр". Мы ехали из Парижа в машине Прокофьева, его тогдашняя жена Лина Ивановна сидела позади и все время переругивалась с мужем. Полу-испанка, полу-русская она в свои замечания вносила южный пыл и северное упорство. Впрочем, в одном она была права: Прокофьев был никудышним водителем: на обратном пути из Медона он на бульваре Экзельманс въехал в пилястр воздушной железной дороги и чуть нас не убил.

Марина Ивановна была очень рада нашему посещению, накормила нас супом, читала свои стихи и много шутила. Когда Прокофьев в разговоре употребил какую-то поговорку, МИ тотчас обрушилась на пословицы вообще — как выражение ограниченности и мнимой народной мудрости. И начала сыпать своими собственными переделками: "где прочно, там и рвется", "с миру по нитке, а бедный все без рубашки", "береженного и Бог не бережет", "тишь да гладь — не Божья благодать", "тише воды, ниже травы — одни мертвецы", "тише едешь, никуда не приедешь", "ум хорошо, а два плохо", "лучше с волками жить, чем по-волчьи выть". Прокофьев хохотал без удержу, Лина Ивановна улыбалась снисходительно, а Сергей Яковлевич одобрительно.

В конце вечера Прокофьев заявил, что хочет написать не один, а несколько романсов на стихи Марины Ивановны, и спросил, что она хотела бы переложить на музыку. Она прочла свою "Молвь", и Прокофьеву особенно понравились две первые строфы:

"Емче органа и звонче бубна

Молвь — и одна на всех.

Ох — когда трудно, и ах — когда чудно,

А не дается — эх!

Ах — с Эмпиреев, и ох — вдоль пахот,

И повинись, поэт,

Что ничего, кроме ахов,

Охов, у Музы нет:

"А воображение?, — спросил Прокофьев, — разве не это самое главное у Музы?" Тут завязался спор. Цветаева утверждала, что не одна поэзия, но вся жизнь человеческая движется воображением. Колумб воображал, что между ним и Индией — вода, океан, — говорила она, — и открыл Америку. Ученые, не видя, находят звезды, микробы, тот, кто вообразил полет человека, был предтечей авиации. И нет любви без воображения. "Что же, по-вашему, — опять спросил Прокофьев, — это озарение?" "Нет, это способность представлять себе и другим выдуманное, как сущее, и незримое, как видимое". Прокофьев потом признался, что был согласен с Цветаевой, но нарочно вызывал ее на беседу. Когда он заметил, что она слишком абстрактно представляет себе воображение, она обычной скороговоркой, но отчетливо выделяя слога, сказала, что во-ображение значит во-площение образа. А также пред-чувствие, пред-угадывание — и оно конкретно, а не абстрактно, потому что раскрывает существо предметов, не просто их описывает. И закончила со смехом: "зри в корень, но не по Козьме Пруткову". И прибавила: "а вот сюрреалисты для меня, пожалуй, слишком абстрактны".

На обратном пути Прокофьев с восторгом говорил о том, с каким напряжением и силой Марина Ивановна все воспринимает, даже не очень важное, а потом с таким же азартом начал обсуждать, какие ее стихотворения лучше всего подойдут для пения, что, вероятно, из-за этого и въехал, куда не следовало.

Встреча Прокофьева с Цветаевой ошеломляет. Содержательностью диалога, остротой ума, обаянием юмора, атмосферой понимания и доверия, но главное — возможным ее творческим результатом. Сергей Сергеевич, как известно, был приверженцем железного порядка. О его деловитости и пунктуальности слагались легенды. Известно, что всё задуманное он всегда доводил до конца, а то, что по каким-то причинам откладывалось, со временем использовалось в другом сочинении. Значит, идея обнаружения вокального цикла или хотя бы одного-двух романсов Прокофьева на стихи Цветаевой казалась вполне реальной. Надо было только разыскать Лину Ивановну Прокофьеву — единственного из оставшихся в живых участников той встречи. Кроме того, она была певицей. Свои вокальные сочинения Прокофьев в то время писал в основном для нее, и она, конечно, не могла не быть посвящена во все детали творческого замысла мужа.

Лина Ивановна жила в Лондоне с младшим сыном. Старший оставался в Москве. От него я получила ее номер телефона. Сама я к тому моменту пребывала в многолетнем "режимном" отказе и звонок в Лондон, мягко говоря, властями не поощрялся. Но "охота пуще неволи". Звоню. О чудо! — с первого раза: "На проводе Лондон, соединяю": Затем долгая пауза ивдруг: " Лондонский абонент отказался от разговора и повесил трубку. Разъединяю:"

Потом уже я узнала, что в Англию Лина Ивановна уехала, затаив в душе глубочайшую обиду на Россию за все, что ей пришлось в ней пережить (запрет на переписку с жившими за границею родными, неожиданный после шестнадцати лет счастливого брака развод с Прокофьевым, обвинение в шпионаже, девять лет сталинских лагерей, где в один и тот же день, 5 марта 1953 года, она услышала по радио сообщение о смерти Сталина и своего гениального мужа; за несправедливый, по ее мнению, отказ советских чиновников от культуры на право быть похороненной рядом с ним). Так что доживать свой век она уехала за границу, и слово Москва ничего, кроме гнева, в ее душе не вызывало. Близкие это знали и общались с нею по известному им коду. Незнакомые получали такой же ответ, как я. Как только она слышала: "Алло, вызывает Москва", она просто вешала трубку. Ни из Вены, ни из Италии у меня не было возможности ей позвонить, а когда я это сделала из Бостона, Лины Ивановны уже не было в живых — она умерла в 1989 году. "Счастье было так возможно, так близко", но, увы, единственная ниточка, по которой можно было выйти на искомый след, оборвалась навсегда".

Недолюбив национального гения, недохоронив, мы его недоузнали и это — уже навсегда.