Александр Городницкий. Зарисовки эпохи.

Сегодня ему семьдесят. И в это трудно поверить сразу по двум причинам. Во-первых, кажется, что Городницкий, точнее, его песни, были с нами всегда и ставши символом прошедшей эпохи, родились неоткуда — их морской пены романтики, соленых брызг океана, из пространства "вне времени". А во-вторых, не может быть семьдесят человеку, который должен быть всегда молодым — мы же всегда отождествляем лирического героя и просто героя какого-то времени...

"И все-таки неинтересных эпох не бывает. И то, чем жило мое потерянное поколение, то, во что мы верили, чем мучились, о чем мечтали, тоже может показаться кому-нибудь интересным."

"Когда на сердце тяжесть
И холодно в груди,
К ступеням Эрмитажа
Ты в сумерки приди,
Где без питья и хлеба,
Забытые в веках,
Атланты держат небо
На каменных руках."

Вот такое вплетение в исторический контекст Эрмитажа — зайти с Миллионной, не с Дворцовой площади, подойти к каменным глыбам — на уровне глаз только ступни атлантов и набираться сил от камня и строк, которые всплывут обязательно у 90% населения страны, именовавшейся Советским Союзом.

Тогда, когда затухал костер, разожженный шестидесятниками, нужны была именно эта песня — про Атлантов, которые держат небо — вечность, и сколько надо будет держать — никому неизвестно, может быть, тоже вечность, и надо набраться сил на эту бесконечную вечность, чтобы неба не выронить.

Ощущение музыки, воздуха, жизни, стиха — бесконечное, органичное — не стихи, шум вечного и уходящего времени, которое течет мимо нас, пенясь на порогах временных сломов. Ощущение — врожденное.

"Судя по воспоминаниям отца, читать я научился по газетным буквам к пяти годам, а стихи запоминал со слуха на память довольно легко, и очень любил во время прогулок читать их незнакомым людям. Без тени юмора отец написал дальше: "Алик подходил к какому-нибудь человеку, сидящему на бульваре на скамейке, и спрашивал: "Дядя, вы знаете стихи про челюскинцев?" Если тот говорил -- нет, Алик выпаливал ему это стихотворение с начала до конца Вот откуда появилась у него любовь к публичным выступлениям."

И — какой-то несложившийся образ, тоже размытый, под сурдинку, неяркий, не ассоциирующийся с медвежьим словом "бард".

Потому что если бард, то рвутся струны и жилы, если бард — то судьба несложившаяся и признания нет — уж точно при жизни. Если бард — то погибнуть, сгореть умереть, раньше срока, раньше всех сроков — возможных и невозможных.

Городницкий шел по жизни такой легкой поступью, что даже не очень было понятно, как он живет — изредка мелькнет афиша — вечер, концерт — никаких потасовок, скандалов, эксцессов, только шум вечного времени в промежутках между концертами. И, судьба — как оказалось — более чем состоявшаяся.

"Профессор, академик РАН. Член союза писателей СССР с 1972 г. Лауреат, дипломант, председатель жюри многочисленных фестивалей авторской песни.
Более 20 раз ходил в рейсы на научно-исследовательских судах — посетил Канаду, Австралию, Антарктиду, Гибралтар, самые дальние окраины российского Севера: был везде."

Впрочем, эта "пастельность" судьбы — только внешняя, как и в песнях — голос негромкий, мелодия — без эксцессов, а на глубине — такие пласты и такие подводные тени....

"Полундра!" - это было единственное слово, которое осталось на кассете от полуторачасового интервью с Александром Городницким. Наша встреча состоялась в Институте океанологии, где поэт, бард, мэтр авторской песни и академик заведует лабораторией. В вестибюле пахло рыбой — в подвалах института разводили какие-то диковинные ее сорта. Одним словом, романтикой повеяло с самого начала. И вдруг такая неудача — в бракованной таиландской кассете были погребены фантастические рассказы Александра Моисеевича о северных сияниях, морских путешествиях, дальних странствиях, экстремальных ситуациях, когда жизнь поэта, прославившего "жену французского посла", была буквально на волоске от смерти, и о счастливом исходе. Такое интервью пропало..."

Эта сдержанность, это все — под сурдинку — издержки ленинградского стиля, высшая интеллигентность поэта и его мастерство — сказать так, чтобы не крикнуть, но чтобы — услышали.

"Глеб Сергеевич сказал тогда одну запомнившуюся мне на долгие годы фразу: "Я, конечно, не могу научить вас писать стихи -- это только Господь Бог может. Но если я сумею научить вас отличать плохие стихи от хороших, буду считать, что мы с вами не зря тратили время." С тех пор прошло более сорока лет, но эти слова я запомнил отлично. Действительно, сколько порой одаренных поэтов страдают отсутствием вкуса -- опасной болезнью, становящейся с возрастом неизлечимой, как и другие детские болезни, угрожающие взрослым! А ведь если научиться отличать плохие стихи от хороших, то сможешь и своим стихам, которые каждому автору кажутся замечательными, дать трезвую и правильную оценку, пусть даже самую горькую!

И Глеб Семенович как мог воспитывал в нас вкус. А мог он многое. Человек с прекрасной памятью, родом из старой ленинградской интеллигентской семьи (мать, Елена Георгиевна, была когда-то актрисой, а отец — известный писатель Сергей Семенов), он обладал тонким и безошибочным литературным вкусом. Прежде всего он читал нам наизусть множество стихов авторов, о которых мы, тогдашние жертвы полуобразованщины и усеченных школьных программ сталинской эпохи соцреализма, попросту ничего не знали. Только спустя много лет я понял, как рисковал Семенов, называя нам многие запретные тогда имена и читая стихи, в ту пору не печатавшиеся. Ведь на дворе был 1947 год. Помню, как-то он прочел нам на занятии строчки неизвестного (так он сказал) автора, которые я запомнил с первого раза наизусть:
В глубокой выработке, в шахте,
Горю с остатками угля.
Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет,
И осыпается земля.
Последние истлеют крепи,
И рухнет небо мертвеца,
И превращаясь в пыль и пепел,
Я домечтаю до конца.
Я лишь на миг тебя моложе, --
Пока еще могу дышать:
Моя шагреневая кожа, --
Моя усталая душа.
"Чьи это стихи?" -- спросил кто-то из нас. Глеб Сергеевич по своей привычке многозначительно поднял брови и ничего не ответил. Только год назад, прочтя подборку в одном из толстых журналов, я узнал, что автор этих "безымянных" полюбившихся мне стихов был Варлам Шаламов, сидевший в то время в колымских лагерях. Как стихи эти добрались до Глеба Сергеевича в то время?

Понимал ли он, что играет с огнем -- ведь вход на занятия был практически открытый? Видимо, понимал, но миссионерский свой долг понимал еще лучше."

И отсюда же умение сказать в одной строчке сказать крик эпохи и неумение не сказать, промолчать вовсе.

Теперь, когда порносайты выскакивают в виде баннеров, когда "Плейбой" лежит на витрине любого киоска, когда косметика лучших модных домов доступна каждому, кто найдет деньги — а деньги всегда находятся, если желание есть — не понять тем, кто не помнит, как легко и как кардинально была выражена советская мечта о Женщине — не с веслом и с лопатой, а легкой, красивой, свободной, сексуальной...

"Мне не Тани снятся и не Гали,
Не поля родные, не леса,-
В Сенегале, братцы, в Сенегале
Я такие видел чудеса!
Ох, не слабы, братцы, ох, не слабы
Плеск волны, мерцание весла,
Крокодилы, пальмы, баобабы
И жена французского посла.

Хоть французский я не понимаю
И она по-русски — ни фига,
Но как высока грудь её нагая,
Как нага высокая нога!
Не нужны теперь другие бабы —
Всю мне душу Африка свела:
Крокодилы, пальмы, баобабы
И жена французского посла.

Дорогие братья и сестрицы,
Что такое сделалось со мной?
Всё мне сон один и тот же снится,
Широкоэкранный и цветной.
И в жару, и в стужу, и в ненастье
Всё сжигает он меня дотла,-
В нём постель, распахнутая настежь,
И жена французского посла!"

Эта песня была написана 18 мая 1970 года. Держать небо оставалось как минимум 15 лет.

Городницкий — средостение двух трагедий, кладущих отпечаток на любую судьбу — не Городницкого. Бард и еврей. В его мемуарах — и та, и другая трагедия будут отражены. Но и в мемуарах, в жанре, который можно назвать "Я помню..." этого "Я" Городницкого — совсем нет. Он снова сделал полупрозрачный срез времени, оставаясь в тени, и уходя от действительности — в вечность — под парусами "Крузенштерна"...

"Расправлены вымпелы гордо.
Не жди меня скоро, жена,-
Опять закипает у борта
Крутого посола волна.

Под северным солнцем неверным,
Под южных небес синевой —
Всегда паруса "Крузенштерна"
Шумят над моей головой.

И дома порою ночною,
Лишь только раскрою окно,
Опять на ветру надо мною
Тугое поёт полотно.

И тесны домашние стены,
И душен домашний покой,
Когда паруса "Крузенштерна"
Шумят над моей головой.

Пусть чаек слепящие вспышки
Горят надо мной в вышине,
Мальчишки, мальчишки, мальчишки
Пусть вечно завидуют мне.

И старость отступит, наверно,-
Не властна она надо мной,
Когда паруса "Крузенштерна"
Шумят над моей головой."

1963-2003 годы...