Александр Созонов: "В московском или питерском театре проще"

Почему театр обращается к уже столетней истории Льва Толстого и его супруги? Чем провинциальный режиссер отличается от маэстро из мегаполиса? Как не стать аналогом Моргенштерна? В гостях у "Правды.Ру" двукратный номинант на премию "Золотая маска", режиссер театра и кино Александр Созонов.

Игорь Буккер: Вы решили поставить пьесу о Льве Толстом, где Ирина Алферова играет роль жены, вдовы писателя Софьи Андреевны. Почему Лев Толстой? Что именно вас заинтересовало?

— Это была история любви с первого взгляда. Я пришел в театр "Школа современной пьесы", и мне сказали: "У нас есть суперзадача — есть артистка Ирина Алферова, с которой многие режиссеры не могут справиться". Я посмотрел спектакль "Ночь с незнакомцем" с ней и сразу понял, какую пьесу я могу предложить. Если кто и может сыграть Софью Андреевну, обладает правом и доверием зрителей, чтобы нести эти смыслы, — это она. Это было некое прозрение.

— Как у древних даосов: просто бабахнуло и все.

— Да. Если ты долго о чем-то думаешь и что-то делаешь — это даже не вспышка вдохновения. Как Менделеев придумал свою таблицу? Делал-делал, думал-думал, и в какой-то момент получилось.

— Говорят, чуть ли не во сне пришла.

— Да.

— Насколько актуален Толстой в данном случае? Это было более 100 лет назад…

— Это первая семья в мире, которая находилась под максимальным прицелом средств массовой информации. Сбежавший от своей семьи Лев Толстой узнал о побеге из утренних газет. Патриархальная, деревенская семья оказалась окружена таким вниманием.

Что такое семья тогда и сейчас — вопросы, соединяющие спектакль и поддерживающие интерес зрителя.

Там также сделан иммерсивный ход — нет традиционной сцены. Есть несколько сцен, зрители сидят вокруг, и актеры обращаются иногда к ним, как к подслушивающим журналистам или к толстовцам-фанатикам писателя. Эта абсолютная потерянность семейного пространства нам знакома. Сам Лев Николаевич не появляется — пьеса называется "Толстого нет".

Актеры обращаются к зрителям как и к незаконнорожденным детям Толстого, которые тоже претендуют на наследство — борьба за него является сюжетообразующим конфликтом. Сам Толстой отдалился, непонятно, как с ним общаться. По сути, артисты обращаются к нему как к Богу. Он же, по сути, и сделал свою секту, переписал Евангелие, он почти Петр. И тема его потери — это потеря смыслов, которые организовывали семью. Как вообще сформулировать сейчас, что такое семья?

— У Льва Толстого ведь была довольно сложная ситуация — противостояние его помощников и Софьи Андреевны.

— Лев Николаевич (и на этом строится сюжет пьесы) хотел отдать все права после смерти на свои издания. И для Софьи Андреевны, которая кризис-менеджер, объединяет всю семью, это просто катастрофа. Все привыкли жить на эти деньги. А за право посмертного издания предлагали один миллион рублей золотом — на наши деньги 10 миллиардов.

— А вы на стороне семьи?

— Нет, я на стороне драматического конфликта, я же режиссер. Позиция человека, который имеет право распорядиться мыслями, как он хочет, и право жены сказать, что семья — это тоже важно, равны между собой. Человек и состоит из того, что есть высокодуховный и физический уровни, и где-то мы мечемся между этими мирами, пытаемся договориться.

Театр и Моргенштерн

— В журналистике обычно стороны стараются выяснить, а журналист выдает… Главное, что и противоположную сторону надо выслушать. А теперь — если к вам перейти от Льва Николаевича. Тяжело ли было вам из провинции перейти в столичный театр? Как тут отличается публика?

— Различия, конечно, есть. В Москве или питерском театре проще — какую тему ни предложи, у нее найдется свой зритель, потому что это огромные мегаполисы с невероятным туристическим потоком. Проще по жанру, по предложениям, можно порезвиться.

А в провинции зритель ограниченный. Ты обязан быть более универсальным, потому что зритель нужен, по-другому не работает. С другой стороны, в Москве, Питере требования к режиссеру выше.

— Кстати, насчет кино. Оно в последнее время не очень радует зрителя. Или вы другого мнения?

— Я так не думаю. Кино — большая серьезная индустрия, в которой без изменения технического и организационного уровня продукт не сделаешь. Насмотренность зрителя колоссальная: тебя сразу сравнивают как минимум с Голливудом или с Каннами. Ты сразу в другую песочницу попадаешь. И то, что Netflix покупает сериалы — предвестник того, что есть какие-то фундаментальные изменения. Нужно чуть подождать, и появятся режиссеры, которые освоят все возможности индустрии и выдадут продукт. Это и сейчас происходит, хотя это режиссерские или продюсерские случайные победы.

— В журналистике без здоровой провокации невозможно продать свой продукт. У вас ведь тоже, наверное, поиск нового языка и провокация. Что тут играет роль?

— По сути дела, вы спрашиваете, важнее попадание в актуальность или в вечность.

— Как себя продать — именно как режиссеру, который хочет, чтобы был успех, но чтобы все-таки не опуститься до конкретной пошлятины.

— Если честно, я не знаю. Предпочитаю не думать об этом, потому что иначе из режиссера превращаешься в условного Моргенштерна.

— Пусть голова болит у продюсеров. Продажи — их дело.

— Нет, продюсер шире. Моргенштерн — талантливый парень, может, он новый Энди Уорхол. Может, когда схлынет пена, он останется. Но лично для меня этот пункт не подходит, и я стараюсь быть искренним и слышать, что происходит, ориентироваться все-таки на смыслы, которые во мне отзываются.

Я говорил на эту тему с Ваней Вырыпаевым. Он говорит, что вначале придумывает афишу, потом пишет, потом делает спектакль. Театр сейчас начинается не с вешалки, а с социальных сетей. Это нужно понимать с учетом того, сколько спектаклей в пандемию вышло в Zoom, пришли зрители, у которых нет возможности приехать на спектакль в Москву. Кого-то мы и потеряли.

Говорить, я считаю, нужно не о хайпе, а о коммуникации, потому что театр — самая древняя и сложная коммуникация людей. Чтобы это не было пошлым маркетингом — должны прийти специалисты, которые умеют об этом рассказывать, не теряя смыслов. И они должны прийти в театр.