"Живописью сейчас никого не удивишь"

Художник — это не профессия, а образ жизни, строй чувств и мыслей. А когда художник живет в Иерусалиме, городе мистическом и тайном, служение живописи и вовсе превращается в нечто беспримерное. Художник Анатолий Баратынский из Иерусалима. Он работает в смешанной технике (кисть, принт и графика). Фирменный прием Баратынского — пиксельная живопись.

Фото: Источник: сайт художника Анатолия Баратынского

Живописью сейчас никого не удивишь

Баратынский работает почти под землей, спускаться надо скользкими ступеньками в глубины иерусалимской почвы. Над его мастерской в Эйн-Кереме высится белая башня, неподалеку монастырь. Здесь бьет легендарный источник. Здесь родился Иоанн Креститель. И ступала маленькая ножка Девы Марии… Улица горбится. Хочет лететь.

Изломанный рельеф этого места — как отражение драматизма судьбы, вечной исторической круговерти. Совсем рядом — Иерусалим. Громкий и старый, злой и мудрый, аскетичный и вожделенный. Идем вниз, за белую дверь — и встречаемся с картинами. Они выполнены в разных стилях, — "я меняюсь каждые пять-шесть лет". На холстах — извивающиеся в рисунке букв ивритского алфавита обнаженные женские тела. Каждая буква — звук живого гибкого тела. Смуглого. Трепетного…

Все эти "кафы" и "теты" будто совершают обряд. Молитвенный и прекрасный.

Отношения живописи и фотографии давно волнуют мастера. Вот фото, картинка из серии "Мои не очень давние предки". Изображение группы людей, мастерски нарисованное, воодушевленное, густое. Будто персонажи ожили, заглянули в наше время, сфотографировались цифровой камерой, обменялись впечатлениями — и вновь ушли в свое прошлое. И все равно это именно живопись.

Блик фотоаппарата затерялся в корешках книг, в жерновах времени. Письмо плотное, будто многослойное. Патина дней делает его особенно взволнованным. Художник рассказывает о своей семье.

— Вот на этой картине — мои родственники. Это мой отец, когда ему было пятнадцать лет. Вместе со своим другом в городе Уфе, где они жили тогда, ребята вывели новый сорт картошки. Представляете? Два совсем молодых паренька. И их отправили в Москву. Это было перед войной. Они поехали. А потом началась война. Отец в 1943 году ушел добровольцем на фронт. А друга его не взяли — у него было плохое зрение. Он пошел учиться, окончил институт, аспирантуру, стал доктором сельскохозяйственных наук. А отец воевал, был артиллеристом, брал Кенигсберг. Закончил войну в Германии. Вернулся живым. Потом, уже гораздо позднее, я — будучи еще ребенком — спросил его: "Папа, так ты провел на фронте всего год?" И он сурово и серьезно ответил мне: "На фронте хватало одного дня. Каждого дня".

А мама моя из Москвы. В Уфу она была эвакуирована. Там мама с отцом и познакомились, там и остались жить. Мамин брат, мой дядя, ушел на фронт 26 июня 1941 года, в декабре 1944 года пропал без вести. В Уфе остались из всей большой семьи только моя мама и бабушка; маме было тогда пятнадцать лет. Ее дедушка, мой прадед, до революции считался весьма состоятельным человеком. Он жил под Одессой, у него была своя ферма, индюшек разводил. Был состоятельным крестьянином, предпринимателем. После Революции вся его семья уехала в Москву.

Отец мне рассказывал, что его прадед был скорняком. Жил он в Великих Луках. Я начал в интернете рыться, и вот что нарыл: город Великие Луки не входил в так называемую "черту оседлости". В Великих Луках оседало после окончания своей долгой службы в армии большое количество кантонистов. Им разрешали там селиться, заниматься ремеслами.

И там оказалось довольно много евреев с русскими, даже дворянскими фамилиями: например Орловские, Вяземские, Баратынские. Вышедшие со службы, они принимали фамилии своих воинских командиров. Среди семейных реликвий хранится у меня дома медаль "За оборону Севастополя", но не Второй мировой, а еще Крымской войны. Это медаль моего прапрадеда.

Я интересовался историей своего рода, своей семьи. И вот появились такие картины. Как видите, это смешанная техника: и кисть, и принт, и графика. Три из моих картин этой серии приобрел Музей Катастрофы и героизма "Яд Ва-Шем".

— Как, почему вы начали рисовать?

— Это давняя история. Вкратце она такова: у нас в Уфе продавали сувениры, назывались они "Башкирский мед". Деревянный медведь с большой бочкой меда. Такой сувенир стоял у нас дома. Однажды я сел рисовать — и нарисовал его довольно объемно. Мне было тогда лет девять. И родители меня отвели в художественную школу. Тогда, в детстве, у меня были два увлечения: шахматы и рисование.

Художник, у которого я начал учиться, Михаил Васильевич Копьев, был анималистом. Именно он научил меня перспективе. Мне было тогда десять лет — и я понял, что такое перспектива. А потом он уехал в Вологду. С Вологдой почему-то связано множество эпизодов из жизни советских художников. И знаете почему? Там был такой секретарь обкома, — да, кажется, обкома, — который любил художников и приглашал их в Вологду. Они получали там квартиры, мастерские.

Однажды наш знакомый поехал туда в гости. Впечатление привез яркое: за дубовыми столами сидят и пьянствуют художники, как им и положено тогда — бородатые, лохматые. А потом один привстал, сказал: "На х… искусство!" — и упал под стол.

Можно сказать, что со второго класса я был антисоветчиком. Стихийным, конечно; неорганизованным. Мы жили небогато. Двухкомнатная "хрущовская" квартира, в которой мы жили вчетвером: мама, папа, старшая сестра (она астроном по образованию, живет в Израиле и уже на пенсии) мама, папа и я. Из Уфы сначала уехала моя сестра; здесь она жила в кибуце. А у меня в Уфе постепенно дела пошли, особенно с началом перестройки: начали продаваться картины, появились выставки. В Уфе родилась моя дочь, которая теперь уже выросла; вот, в декабре собирается выходить замуж.

— …и все-таки почему вы уехали?

— Надо сказать, что в Уфе в 1989 году произошла экологическая катастрофа: с химического комбината "пробило" сточные воды: фенол и диоксин попали в реку, водопроводная вода была испорчена. Можно было набирать воду из-под крана и в ней фотографии проявлять… Об этой катастрофе писали гораздо меньше, чем о Чернобыле; но беда была нешуточная.

А в те дни как раз у нас проводилась выставка оренбургских художников, и вот меня пригласили на нее — высказать свое впечатление. Я оделся парадно, сходил, выступил, вернулся домой — мы тогда жили на пятом этаже девятиэтажного дома; лифт, конечно, не работал — а жена мне говорит: "Сходи за водой". Взял я ведра, спустился вниз — у нас недалеко от дома, в овраге, бил родник. Грязно, а я в костюме, в туфлях. Там местные старушки стояли в очереди, воду набирать, и ругательски ругали правительство.

Слушал я их, слушал, надоело — и говорю: "Что ж дальних ругать? Если не нравится — шли бы да громили обком партии". Старушки прямо с цепи сорвались. Кричат: "Тебе коммунисты помешали? Мы, может, и сами коммунисты! Вот мы тебе воды не дадим!…" Ну, воду, конечно, я набрал. Взял два ведра воды, поднялся без лифта на пятый этаж, поставил воду в коридоре и говорю жене: "Все, мы уезжаем".

— Где вы учились?

— Я окончил художественно-педагогическое училище в Уфе, а потом заочно Магнитогорский педагогический институт, факультет художественно-графический.

— В итоге вы оказались педагогом?

— В 1952 году кому-то во власти ударило в голову, что черчение и рисование — это практически одно и то же. Тогда институтов художественных было мало, и художественно-графические факультеты стали такими своеобразными альма-матер для многих живописцев. В то время нельзя было вступить в молодежную секцию Союза художников, не имея высшего образования. Вот в 1988 году я и окончил институт, и стал членом молодежной секции союза художников; принимали в эту секцию живописцев в возрасте до 35 лет.

— Вы работаете в необычном стиле. Многостильно и эволюционно. У вас, если можно так сказать, есть собственный логотип. Как он выработался?

— В 2004 мне ударила в голову мысль, что мы, люди, как правило, весь мир наблюдаем через монитор компьютера или экран телевизора, или глазок видеокамеры. Возникает так сказать, пиксельный мир. Посмотрел в интернете, узнал, что такое пиксели, и стал эти пиксели рисовать на всех картинах. Везде у меня есть эти пиксели. Малевич с его "Черным квадратом" — это, может быть, первый пиксель. Пиксели бывают круглые и квадратные, причем квадратные распространены гораздо шире, круглые встречаются в лишь в десяти процентах случаев, в некоторых технологиях.

Не претендую здесь на новаторство: подобные пиксели делал в своих картинах американский художник Рой Лихтенштейн, но только они у него именно круглые. А я работаю квадратными. Меня иногда спрашивают: "Это реализм?" Что тут можно ответить?! Я говорю: "Это — неореализм".

Стили меняются. В частности, в Уфе меня помнят как акварелиста. Тогда у меня была мастерская восемь квадратных метров, и я работал там акварелью. Я меняюсь, но при этом стараюсь идти своим путем; остаюсь, так сказать, вне конфессий, вне общего хора. Конечно, были люди, которые оказали серьезное влияние на мои работы.

Копьев научил перспективе, Подвигин учил технике акварели — и он тоже уехал в Вологду. А недавно у меня была выставка в Уфе, там две картины у меня купил Нестеровский музей, и еще одну я музею подарил.

— Ваши работы увидели посетители выставок Швеции, США, Норвегии, Италии, Словакии, Канады, России…И вы все же за коммерческий успех не боретесь? Это для вас не главное?

— Мои картины продаются в нескольких галереях. Но то, что я делаю для продажи, и то, что считаю необходимым сделать, то, в чем моя душа, явления разного порядка. Я обычно говорю некоторым коллегам: то, что вы тащите в коммерческую галерею — смело тащите, но не выставляйте. Художники — это обычно люди, обремененные семьями. А семью нужно кормить. И кушать надо каждый день.

Я человек ответственный, обеспечивать семью обязан. У меня жена, сын от первого брака живет в Тель-Авиве, а от второго — сын и дочка. Впрочем, любовь, и, в частности, любовь к женщине — это недостаток в мире искусства. Теперь, пожалуй, для успеха и процветания следует любить мужчин (тут он смеется).

На ярко освещенной улице — на полотне, в толпе, в сухом потоке света, двоится и троится уличная плясунья. Такой эффект бывает, когда снимаешь темные очки. Слепнешь, а потом видишь все особенно ярко, понимаешь все лучше — и свет, и тьму, и людей в толпе, и ритм земного шара…Всадники разных времен и праздничное гулянье, пейзаж с одиноким автомобилем (что-то от эстетики Антониони есть в этих покорных ветру ветвях, в смещенном горизонте и толчками -пикселями бегущих полосах холодноватого камня и напряженного света)…

Золотой Иерусалим, странный и очень, в то же время, обычный город, город, который снова и снова продуцирует легенды и символические образы… Хамсин- как плащ. Как видение иного мира…Вечер. Краски ласкают холст. Очаровывают, веют бризом сладкого -розового. В вот старинные картинки из жизни медиков и пациентов.

Ах, как все знакомо — ожидание чуда и жесткая лотерея судьбы, цинизм и улыбка, быт и гадание на врачебном отваре…Баратынский умеет видеть и открывать. Деревья имеют свою генеалогию, свой быт, свою историю. И страны. Израиль — его Атлантида. А еще — Латвия, Калифония, Флоренция. Мир глазами художника, неспокойного и ищущего. Настоящего.

— Кто ваши любимые художники?

— Мои пристрастия меняются. С каждым возрастом в мою жизнь приходят новые любимые художники. Когда-то мне нравился Ренуар, потом был период Рериха, а теперь — Рембрандт. Из русских — Левитан. Израильские… Назову, к примеру, Гиршберга, он все-таки еврей, хотя и американец. Репатриант из Америки.

— А среди коллег?

— Мне понятнее те, кого называют в Израиле "русскими"; я знаю, как с ними себя вести. А с коренными израильтянами бывает очень трудно найти общий язык. Современных художников можно, говоря приблизительно, разделить на три группы. Есть художники кондовые, есть думающие, а есть — современные концептуалисты. В наши дни искусство ушло в цифру, световые, иллюзорные формы. Благодаря развитым технологиям все существует параллельно.

Живописью сейчас никого не удивишь. Но это искусство никогда не умрет. Вот я нашел для себя прием пиксельной живописи. Пока во всех моих работах это присутствует. А когда я репатриировался, то был, говоря образно, акварельным "леваком". И пришел я в Музей Израиля. Смотрю работы современных мастеров — и, кажется, будто меня перенесли в двадцатые годы ХХ века.

Мне довелось повидать многие музеи мира — и в Европе, и в Америке. Сделал множество выставок, большое количество экспозиций. В 2007 году вместе с искусствоведом Мариной Генкиной мы выпустили альбом. Это мое детище: под одной обложкой собраны работы и биографии сорока семи художников. Говорящих по-русски…

— Но современная молодежь все меньше интересуется искусством…

— Не совсем так. О молодежи могу судить по Уфе: моя выставка была открыта за день до проводимого там мероприятия "Ночь в музее". Билеты в уфимские музеи сделали не бесплатными, как рассчитывали поначалу, а за полцены. И шел поток молодежи. И это прекрасно!

В Тюмени мой друг пригласил меня провести мастер-класс. Там я показывал слайд-шоу, рассказывал об израильском искусстве, о себе в частности. И обнаружил, что на третьем курсе они имеют очень мало познаний в искусстве как таковом. Причем учится 95 процентов девушек, парни практически перестали поступать на факультеты живописи.

— Мастерская таит… Что это за небольшие работы?

— Мы с художником Димой Состаковичем готовимся к выставке в Милане. 24 марта в галерее Atelier M. K. откроется наша выставка под названием "Иллюзия ренессанса". На ярких небольших картинах — лестница и букет цветов, герои карнавала и скрытые молчаливой тайной сюжеты. Цветы кажутся только что сорванными — и все же подернуты дымкой легенды трубадура.

— Что бы вы пожелали самому себе, каким бы хотели себя видеть лет через двадцать пять?

— Чтоб все мои близкие были здоровы! А себя я хотел бы увидеть лет через двадцать пять стоящим в мастерской у мольберта.

Он рисует каждый день. Идет в свой собственный "тренажерный зал"-мастерскую — и трудится. Пишет мир и людей. Восхищается этой мистической игрой — жизнью. И подмигивает ей сквозь сеть пикселей-логотипов. Знаем, мол, в ХХI веке живем…

Сайт художника Анатолия Баратынского