Спецкор Pravda.Ru Дарья Асламова две недели провела в Донбассе, практически на передовой специальной военной операции на Украине. Подробный отчёт о поездке.
— До победы я абсолютно свободен, — смеётся кадровый офицер Сергей с позывным Скульптор. — Вы присаживайтесь, Дарья.
Сергей вертит в руках фигурку Сталина.
— Я, знаете ли, в детстве любил играть в солдатики, — рассказывает он. — Потом 25 лет в вооружённых силах играл. Вышел на пенсию и стал делать фигурки военных и советской техники времён Великой Отечественной. Я их моделирую и печатаю на 3D-принтере из фотополимера. Потому у меня и позывной Скульптор. Сидел я спокойно на пенсии, а потом позвонил мне с фронта хороший товарищ и сказал, что солдаты в ДНР отличные, а профессиональных офицеров не хватает. И я приехал. Был ракетчиком, а стал пехотинцем.
Вы там объясните людям в Москве, что война надолго. Мой дедушка прошёл войну с августа 1941-го по май 1945-го. И то, что он не доделал, нам надо доделать.
— Что вы имеете в виду? — с любопытством спрашиваю я.
— Я считаю, что мы пожалели многих, которых не стоило жалеть. Мы пожалели и Европу, и немцев, и собственных предателей, которых реабилитировали и вернули домой. Надо учесть те ошибки. Мы должны в какой-то степени отбросить жалость.
— А получится?
— Вот и я сомневаюсь. Мы же человечные. Они придут, они раскаются, они сделают вид, что заблуждались. И мы опять пожалеем и простим, а через 70-80 лет получим то же самое. Мы со времён Александра Невского воюем с Европой. Говоря современным языком, отказываемся от евроинтеграции, — смеётся Сергей. — Мы чужие для них и никому не нужны, кроме самих себя. Когда кончатся украинцы на поле боя, будут поляки, румыны, немцы. Вопрос в том, что мы всё ещё не верим, что война идёт.
— То есть нужна вторая волна мобилизации?
— Обороняться нам сил хватит, а вот двигаться вперёд — нас маловато. И промышленность пока справляется с задачами обороны, а для наступления её не хватает. Как только промышленность справится, будет и вторая волна мобилизации.
— А вдруг предательство? — тревожно спрашиваю я. — Опять пошли слухи о мирных переговорах.
— А смысл? Ну, сейчас мы договоримся, а через год-два Украина подготовится и перевооружится. И всё у них будет: и самолёты, и танки. Мы, конечно, победим, но другой ценой. Да что мы всё о грустном! Вы лучше мои фигурки посмотрите. Они, конечно, дома остались, но на сайте сейчас покажу.
Сергей Скульптор склоняется над компьютером, и в глазах его загорается радостный мальчишеский блеск:
— Вот эта Роза Шанина, знаменитая советская женщина-снайпер, а вот все наши советские танки…
Я с детским интересом рассматриваю игрушечную войну, но, как это всегда бывает в военной сумятице, в комнату вбегают люди:
— Даша, чего ты мешкаешь? Машина пришла. Едем на позиции.
— Мы тут на острове Донбасс за девять лет ко всему привыкли. А вот что происходит там у вас, в материковой России? Там у вас командиры солдата с ложечки кормят, и не дай Бог его матом покрыть или прикладом приложить. Если мальчик на учениях поранил пальчик, тут же включается следственный комитет и прокуратура. Это армия или как? Вы кого готовите? Румяных гимназисток? Оставьте их себе. На хрен комитет солдатских матерей! На хрен все эти либеральные сопли! Мы так войну не выиграем. Там, где армия, там жёсткий авторитаризм, там грубая мужская сила.
Мы в своё время пытались избавиться от дедовщины, и так доизбавлялись, что офицер должен солдата в попу целовать. А у солдата везде попа. В армии не бывает без мата. И хоть я против рукоприкладства, но иногда в особо стрессовых ситуациях переключатель "голова — попа" срабатывает только от хорошей оплеухи.
Батя Харьковский явно бушует. В Донбассе было два Бати — главный Батя, Александр Захарченко, подло убитый, и Батя Харьковский, теперь начальник штаба 87-го стрелкового полка, человек крутого нрава, чьи широкие плечи приняли на себя нелёгкое бремя войны.
"Вот только ты меня легендарным не называй, — морщится он. — А то сразу веет холодком от могильной плиты и памятника в бронзе".
Батя Харьковский — не кабинетный теоретик, а воин, огрубевший в битвах. Он и занятия на полигоне проводит не по уставу, когда над головой бойцов стреляют боевыми патронами.
— Да, мы создаём условия, приближенные к боевым, когда есть реальная возможность получить ранение, — объясняет он. — Пули над головой свистят. А что ты хочешь? Через десять дней человек окажется в бою. Основная задача — включить гражданского человека в военную атмосферу. Вот если что-то взорвалось, что сделает житель Москвы? Побежит снимать на телефон. А он должен сначала упасть, потом перекатиться и приготовиться к стрельбе. Если это оказалась ложная тревога, мы лучше потом вместе похихикаем. Сначала падай. Не важно, что прилетело: может, камень, а может, неразорвавшаяся граната. Ты ложись, а потом соображать будешь. Когда гражданский начал делать так, он уже практически военный. У него шансы выжить значительно повышаются.
Нашу машину швыряет по ухабам, и я стукаюсь головой о потолок. Хорошо, что каска на голове! Первые звуки взрывов вызывают у меня неприятный холодок в животе, который я привычно подавляю. Это только сначала страшно, а потом привыкаешь. Чешский доброволец из Праги с позывным Бегемот прижимает мои плечи своей железной лапой, чтоб меня не растрясло от дорожных ям.
— Каска у тебя хреновая, — говорит он с забавным чешским акцентом. — Я тебе новую подарю, с розовым чехлом внутри, как раз для девочки.
И ведь подарил же! Бегемот — это фигура во всех смыслах. И как личность, и как… бегемот!
— Какой позывной, такой и человек, — смеётся он. — Хорошего человека должно быть много. А вообще, я клон солдата Швейка и ребёнок Советского Союза. В чешских школах русский язык был вторым государственным и его учили с четвертого класса. Я в Чехии осуждён за терроризм на 20 лет (только одна страна в мире приняла такое решение). Так что мне обратной дороги нет, потому что я хохлов-соросят со свастикой обижаю. У меня уже и паспорт российский есть. И жена россиянка.
— Значит, ты тут из-за бабы застрял? — подначиваю я Бегемота.
— Нет, это она из-за меня тут застряла! Мы познакомились на пляже на Кипре. Она думала, что подыскала себе иностранца и будет жить в Праге, а проснулась в Донбассе, в блиндаже.
— Вот попала баба! — восклицаю я.
— И не говори! Она теперь качественная гранатомётчица. И мы с ней порядочная сепарская семья. Я ещё в 2014 году приехал в Чернигов и видел там нацистских тварей, которые зиговали и бабушек обижали, а бабушки песни пели про Катюшу. Я и Киев другим, пророссийским, помню, и Парад Победы, и "Беркут" с георгиевскими ленточками. А после Майдана украинцы стали хохлами. Я в 2015 году приехал сюда. Нас было шесть чехов. Трое уже на Саур-Могиле покоятся. Там их могилка.
Я с другом из Чехии в Донбасс приехал. Позывной у него — Кавказ.
— А почему Кавказ?
— А он наполовину человек, а наполовину чеченец.
Все хохочут, а я вдруг вспоминаю старую сказку о человеке-волке, об оборотне, который ночью убегал в лес, оборачивался волком и загрызал насмерть чересчур смелых путников.
— А ты не смейся. Чеченская кровь, пусть и разбавленная наполовину, но сильная, — говорит Бегемот. — У Кавказа в 2019 году ногу оторвало, и ДНР оплатила ему офигительный немецкий протез. А здесь ему сделали поддельную медицинскую справку, что он абсолютно здоров. И он воюет куда лучше, чем люди с четырьмя ногами, если такие бывают.
— Не может быть! — я открываю рот от изумления. — Брешешь!
Ребята в машине ничуть не удивлены: "Да тут воюют люди и без рук, и без ног, с протезами. И хорошо воюют. А зачем списывать человека? Он почувствует себя ненужным, в запой уйдёт". И тут я вспомнила одного военкора, который годами работает в Донбассе, и несколько лет назад потерял ногу по колено, подорвавшись на мине в лесу. Если б он сам мне не показал протез, я бы в жизни не поверила. Парень двигается ловко и быстро, по утрам делает пробежку, недавно счастливо женился и…продолжает работать военкором. Я помню хищный оскал его улыбки: "А что, надо в депрессию было уходить и терзать родственников? Ах, какой я бедный и несчастный! Я знаю таких запойных страдальцев, которые клянчат деньги и плачутся на судьбу. И презираю таких. Они любят давить на жалость". И вот тогда я остро его поняла. Я бы тоже не приняла бы жалости к себе.
Бегемот нетерпеливо прерывает мои воспоминания:
— Да не о том разговор, что чех с позывным Кавказ на протезе воюет. Проблема в том, что его недавно в протез ранили.
— Да как же так?! Бомба в одну воронку дважды не падает.
— Ещё как падает! — хором возражают ребята.
— Мы бы моему другу новый протез купили, но санкции мешают. Он его вручную починил и снова в строю.
Машина тормозит в густых зарослях, и Батя строго говорит:
— Хорош болтать, приехали.
И Бегемот сразу меняется. Никаких шуток-прибауток:
— Даша, первым идёт командир, потом ты. Держи дистанцию пять метров. Пригибайся и беги.
Не знаю почему, но я сразу угадала, что три мужика в блиндаже — местные, с Донбасса. Рабочий класс. Люди с мозолистыми руками, не говорящие пустого, а только по делу. Водитель, железнодорожник и шахтёр — самые нужные России люди. Крепкие физически и нравственно русские мужики. "Да мы и говорить-то не умеем, — растерялась они. — Какие ещё интервью?"
Я сразу обращаю внимание на их "мусорку", собранную из шин. "Что это вы, ребята, металлолом собираете?" — спрашиваю я. "Ага, у нас день пионерии, субботник, — смеются они. — Поменяем потом на сигареты. Вот это польские бесшумные мины, братья-поляки присылают регулярно. Летят они тихо, но очень неприятно и обидно, когда они прилетают. А вот это болванки от родимых 120-х мин".
Донбасские мужики сначала дежурно говорят, что у них всё хорошо и всего хватает, Родина попросила, а они ответили: есть! А потом заводятся:
— У ваших там в Москве и в Питере мотивации нет! Люди живут, в рестораны ходят, у них всё хорошо. Они там почему находятся в ресторанах? Да потому, что мы здесь! А если мы поменяемся местами, это было бы правильно. Чтобы они поняли, как это бывает. Если у тебя мир во дворе, то кто-то этот мир делает! Да вы хоть наши донбасские тыловые города возьмите вроде Енакиево. Ощущение, что войны и вовсе нет. Сколько дорогих машин! Все молодые пацаны на иномарках, кофе пьют в заведениях и с девочками гуляют. А почему они свою землю не идут защищать? Потому что у них много денег и заплатили кому надо.
А я вдруг вспомнила комбата с позывным Стальной, который как-то подбросил меня до гостиницы. Он бдительным взглядом ощупывал улицы Донецка и твердил: "Вот посмотрите на них, здоровых и молодых пацанов! Почему не на фронте?! Сытые, довольные, гладкие". "Это в вас говорит зуд офицера военкомата, — пыталась я смягчить натянутые струны его военкомовской души. — Вам хочется им повестки вручить". "Ещё как хочется", — скрипнул он тогда зубами.
Голос Бати возвращает меня к реальности:
— Мужики, сеанс психологической разгрузки закончен. Я вас выслушал. Я вам даже головой покивал. Работайте аккуратно, и подвигов мне тут не надо.
— Ты отрицательно относишься к подвигам? — удивлённо спрашиваю я.
— Конечно. Как всякий военный. Потому что героизм и подвиг — это чей-то косяк, который обязательно нужно искупать кровью. Кто-то из группы должен остаться с пулемётом и прикрыть отход. Скорее всего, он погибнет. Нужно будет раненых эвакуировать. К службе нужно относиться как к опасной работе. Ну, как у шахтёров. Не надо делать из своей работы что-то героическое. Не надо накручивать жену: ну всё, я пошёл. Вот шахтёр утром уходит на работу, он уверен, что он вернётся? Может быть выброс метана, может просто завалить. Если ты в шахте закурил, скорее всего, что-то взорвётся. Так что часто подвиг — это нарушение элементарных требований безопасности. Ладно, поехали к "мобикам".
"Мобиками" здесь называют мобилизованных. И мы сразу на дороге встречаем группу из десяти "мобиков", мирно курящих около окопов.
— Вот они, будущие клиенты нашего отделения травматологии! — злится чешский доброволец с позывным Бегемот. — Сколько раз говорили! Не кучкуйтесь! Не собирайтесь группами возле окопов! Они ещё и машину рядом поставили. Ведь прилетит же, и по косточкам не соберёшь!
— Это ещё что! Когда нам зимой привезли "мобиков", сразу же посыпались ролики, что, ах, нас ни к чему не готовили! — вспоминает Батя. — А вы куда ехали?! Вы мармеладку за щеку хотели?
— Они говорили, что в окопах мокро и грязно, — смеюсь я.
— Знаешь, что меня беспокоит во внутренней материковой России? Это общее состояние духа населения. Особенно студенчества. Не может поколение тиктокеров победить в войне. Они приезжают на фронт, мальчики с брендовыми причёсками, делают фотки и спрашивают: а я хорошо смотрюсь на этом фоне?
Идёт глубокая феминизация общества. У нас меняется психотип мышления и психотип управления государством, потому что мужчины отходят на второй план.
Раньше трудовики в советской школе учили мальчиков работать руками, чтобы табуретку сколотить могли. А сейчас, чтобы розетку поставить, специального человека вызывают. Мы просрали комсомольские и пионерские организации. Почему до сих пор не отлажена система НВП (начальной военной подготовки)? Где игра "Зарница"? Не надо ничего придумывать. Возьмите то, что было, и доведите до современного уровня. Это же просто, как автомат Калашникова.
У нас каждый вуз — рассадник иноагентов. Разве могут преподаватели, которые 20 лет работали за западные гранты, научить любить Родину?
Вот зайди в студенческое общество и скажи, что ты ветеран СВО, и посмотри на результат. Дедушка Геббельс говорил: за кем молодёжь, за тем и будущее. У меня основные претензии не к министерству обороны, а к министерствам образования и культуры. Каждый фильм одну и ту же хрень вколачивает в головы: Великую Отечественную мы выиграли только потому, что закидали всем мясом, НКВД занималось только тем, что путалось под ногами. Обязательно главные герои: злобный энквэдист и благородный зэк. Ребята, хватит. Засуньте себе в одно место всю эту солженицынщину.
Обрати внимание. На Украине, да, чудовищно, но работа проведена. Детям вдалбливают в головы на уровне детских сказок, кто для них враг. Эти дети росли при нацистском государстве восемь лет и сейчас оказались в окопе. Против нас воюют генетически русские люди. Ты обрати внимание, как они упорно сопротивляются. На начальном этапе боевых действий, когда им кричали: "Сдавайтесь", — то в ответ слышали: "Русские не сдаются!" Восемь лет промывки мозгов сработали.
Во мне медленно закипает гнев:
— Лучше не напоминай! Я ведь помню, как я приехала во Львов весной 2013 года, когда Юрий Шухевич, сын главного соратника Бандеры Романа Шухевича, хвастался мне, что они готовятся к войне с русскими. Я тогда общалась с детьми 14 лет, юными фанатиками, членами организации "Пласт" (это такой бандеровский "пионерский" проект). И эти дети с блестящими глазами рассказывали мне, что их главный враг — это "москаль", что "москали" должны заткнуться и знать своё место. А когда я написала статью об этом, то мне заявили в Москве, что я "порчу дружбу народов", что на Украине всё хорошо, есть сало и горилка. А до Майдана оставалось всего несколько месяцев. Где теперь эти "пластуны"? Сгинули в окопах, яростно ненавидя русских, то есть самих себя.
Мы молчим, но вдруг я вспоминаю недавнюю поездку на позиции, и лицо у меня светлеет:
— Ну, не всё так плохо! Выросли у нас и свои "Сережки с Малой Бронной и Витьки с Моховой". Главное, чтобы они в живых остались и к матерям, и к невестам вернулись. Вот видела вчера на позициях ребят из Иркутска: славные, спокойные, баню обустроили, на отдыхе сибирские пельмени лепят. Они играли в одном дворе, в одной школе учились и вместе по повестке пошли в военкомат.
И словно в подтверждение моих слов мы приезжаем к славным "мобикам".
У Никиты с позывным Чуй девически нежное, розовое лицо и по-детски припухлые губы. И голос такой тихий, тонкий и вежливый. На руках он держит скулящего щенка и гладит его. "Мы его с прежней позиции привезли, он просто не привык ещё, — извиняющимся тоном говорит Чуй. — Он сам к нам пришёл, не бросишь ведь такого маленького. И кошки у нас есть. Без таких товарищей скучно".
— А сколько тебе лет, сынок? — мягко спрашиваю я.
— Мне 22 года недавно исполнилось. Я добровольцем в прошлом году сразу пошёл.
— А мама не плакала?
— Не плакала. Ей пришлось смириться с моим решением. Я мужчина, я должен Родину защищать. У мамы выбора не было. Я вообще фильмы про войну в детстве смотрел и рос патриотически настроенным парнем. И друзья мои на фронт пойдут, когда их призовут. Просто призывают сейчас с 25 лет, а им по 22 года. Но вы в них не сомневайтесь, они пойдут, я знаю. Мы, кстати, все тут земляки, с Белгородской области. Да вот, к примеру, Мухомор.
И я знакомлюсь с Сергеем с позывным Мухомор. Крепенький, плотный паренёк с добродушным круглым лицом, тоже из Белгорода. И я с удивлением узнаю, что у него уже трое детей.
— А дочка вообще в феврале родилась, когда я в окопе сидел. Меня даже на побывку отпустили, — с гордостью говорит Мухомор.
— Как назвали?
— Софией.
— Как мою, — с нежностью говорю я. — София — значит, мудрая.
Мы садимся в машину, и Батя с горечью говорит:
— По-хорошему, этого отца троих детей надо домой отправлять.
— А где мужиков возьмём? — философски говорит чех с позывным Бегемот. — Мужиков много надо. Война долгая. Вот ты в курсе, Даша, что в Чехии увеличивают потолок мостов для проходимости техники и срезают окружные пути? Значит, Чехия снова, как при Гитлере, будет главным производителем оружия для воюющей против России Европы. И где ваша разведка? Спит? Вот СБУ хорошо работает, посмотри на результат пропаганды, а вы вообще не ведёте информационную войну. А моя Чехия, как страна, уже не существует. Чехи — рабы в собственной стране.
— Вы опять стали колонией Германии и НАТО, — замечаю я.
— Точно. Как будто это Германия в 1945-м выиграла войну, а не русские. Я ещё в 2015 году здесь, в Донбассе, слышал по рации чешскую речь. Уже тогда чешские офицеры обучали хохлов, как работать с нашими пушками. Натовские войска уже давно втянуты в войну, а вы всё чешетесь да думаете.
Бегемот по-русски резко обрывает разговор и смотрит в окно. А что я ему скажу?!
Бахмут. Город-ловушка, где медленно догорает пламя сражений. Гул орудий и грохот взрывов ещё символизирует последнюю дрожь поверженного врага. Здесь отчаянно поют птицы, совершенно не смущаясь разрывами мин. Чихать хотели птички на историческую битву. У них работа такая — петь, вот и поют.
Оркестр Вагнера уже давно стал чем-то мифическим. В реальности эти непростые, смелые люди, борющиеся со смертью, поразили меня своей…скромностью. Они знать не знают о своей мировой славе, о том, что они — герои, что вагнера — это бренд и уже легенда. Они так заняты изнурительной работой войны, что информационный шум их не беспокоит.
Я рассказывала им, что, когда я ехала в поезде в Ростов-на-Дону, весь поезд с вояками пил и кутил, празднуя ИХ победу в Бахмуте. Детям покупали мороженое, дамам — водки.
— А что они праздновали? — озадаченно спросили ребята. — Разве ОНИ брали Бахмут?
— Да не о том речь! — нетерпеливо говорю я. — Вы — уже всеобщая гордость! НАША гордость!
Они честно пытались объяснить мне, что значит быть вагнером. Они говорили все вместе, и в этом хоре голосов я услышала главное:
— Нет здесь романтики и не ищите её. Есть борьба. Есть достойный противник. Мы всегда своего врага уважаем. Такие же люди, как и мы. Украинцы работают, и мы работаем.
Иногда в боях максимальная дистанция была всего 20 метров. Например, наши заскочили в один подъезд, а в соседнем подъезде — украинцы.
Да, у нас есть чувство победы. Мы вместе с командиром праздновали свой День Победы — только чаем и тортиком. Здесь строго запрещены алкоголь, наркотические вещества, мародёрство. Здесь есть свод определённых правил, которые все соблюдают. Все нарушения караются строго, без жалости.
А вот мирных людей нам в первую очередь жалко. Мы всегда стараемся гражданских вытаскивать из развалин и спасать. В основном это пенсионеры, и война отобрала у них всё. Это ведь хороший край, цветущий, богатый. Люди годами строили свои дома. Они не знают, кого ненавидеть, — украинскую армию или нас. Им без разницы. Но ведь Мариуполь восстановили! Он стал ещё лучше! Наша страна всё отстроит достойно. И будет ещё цветущий Бахмут.
Про людей с трудной судьбой среди нас? Да, их хватает. Вот представьте, человек отсидел десять лет, а потом решил вступить в проект "Вагнер". Он сидел в четырёх стенах, приехал сюда, и у него сразу дезориентация, потому что здесь строгая дисциплина и субординация. Человек сам делает для себя выводы, что можно и что нельзя. Через четыре месяца у него другое мышление. Здесь каждому даётся второй шанс, возможность начать с чистого листа. И коллектив его не бросит. И люди принимают разные решения. Один вдруг решает доработать и уехать к жене и детям, попытаться восстановить отношения. Раньше я, мол, занимался нехорошими вещами, а сейчас хочу начать жить заново.
А кого-то дома никто не ждёт. Да, человек накосячил в прошлом, но здесь он нужен. Есть люди, которые просто не видят себя на гражданке, им трудно без адреналина и острого чувства товарищества. А здесь их ждёт карьерный рост, обучение военным профессиям и просто понимание своей востребованности.
— А вам не обидно, что вы тут воюете, а кто-то шампанское пьёт?
— Ну, вот совсем не обидно. Люди живут, и слава Богу. Война — она ведь не для всех. Люди, которые сюда не пошли, — а за что их винить?
— А вы сможете стать хорошими мужьями?
— Конечно! — дружный ответ. — Когда тебя ждут — это дорогого стоит. Жена вагнеровца — это крест, но зато какой статус! (Смеются.) Вот возвращаешься героем. Домик в деревне, беседка, шашлыки и хороший коньяк. Сидеть с любимыми людьми и делиться эмоциями — это же счастье! Или папа едет к сыну с фронта, с подарками. Для сына — он герой. Конечно, мы всего родным не расскажем. А зачем?
У вагнеров я застряла в подземелье на несколько часов. Откуда мне было знать, что у машины, которую выслали за мной, на разбомбленной дороге отвалилось колесо, и работают дроны? Рация молчала. Война чаще всего состоит в том, что ты сидишь и ждёшь неизвестно чего. Вагнера забавлялись моим нетерпением: "Ты прямо как наш попугайчик! С красными волосами, чирикаешь и бьёшься головой об клетку!" А у них и впрямь жили попугайчики! "Ну, почитай что-нибудь. Мы стараемся здесь читать, чтоб не отупеть". Я нашла в развалинах роман Жюля Верна "Вокруг света за восемьдесят дней". Это был сюрреализм чистой воды. Сидеть в подземелье в Бахмуте, слушать взрывы снарядов и пытаться читать о приключениях скучающего английского джентльмена, который на пари отправился в кругосветное путешествие.
Книжку я быстро забросила. Моя пылкая и непосредственная натура не позволяла мне долго церемониться, и, принюхиваясь словно кошка, я обследовала огромный подвал, комнату за комнатой. Обнаружила громадную печку с отведёнными от неё трубами. Вот это была печка! А рядом — настоящая баня! Подлинная роскошь в военных условиях. Я вспомнила, как один из вагнеров сказал мне: "Воевать нужно с комфортом", — и я это оценила. Нашла "комнату для разгрузки", всю завешанную коврами, спасавшими от сырости, и случайными картинами. Вот украинская хата, а вот арабский пейзаж, чьё-то воспоминание о далёкой сирийской командировке. На стульях у печки сушились полотенца. Опрятность — прежде всего. И нравственная, и физическая. Нашла в туалете Камасутру с картинками "52 позы", внимательно рассмотрела и поняла, сколько всего я в жизни упустила. А сейчас уже поздно. Все эти акробатические трюки в любви мне уже не по силам.
В коридоре обнаружила трёх котов. Они были грязные, ободранные и требовательным мяуканьем взывали к моему безграничному могуществу. Из моих рук могла прийти жизнь. Я привела эту банду на кухню, и ребята растерянно почесали в затылках. Что они могли мне предложить? Непритязательное лагерное гостеприимство. "Для вас у нас есть сыр и колбаса, но без хлеба. Мы ведь, понимаете, съезжаем сейчас. А вот для них? Жалко их, конечно, но всех ведь не накормишь". Но всё-таки выдали банку паштета. Коты жадно жрали, а я вдруг вспомнила "трёхсотую" собаку на позициях под Авдеевкой. Она подорвалась на мине. Собака рычала, не позволяя к себе подходить, и зализывала культю оторванной ноги. Вокруг неё уже кружили зелёные мухи, смерть была совсем близко, а бойцы виновато отводили глаза: "Хорошим она была сторожем. Да что ж поделаешь! Не повезло". Всегда лучше отвернуться от тяжёлого. Но перед сном я часто вижу её человечьи глаза, затуманенные смертной мукой.
Но машина пришла. И мы обнялись на прощание: ребята — сдержанно, а я — пылко. Я хорошо понимаю подобный тип людей. Все мои женские плутни тут не работают. Это боевое братство, крепкое, как масонский орден, спаянное товарищеской клятвой. Но за них я спокойна. Они свой выбор сделали. А вот другие?
По пути в Донецк у нас отлетело колесо. Мой водитель, "злой старый волк" Василич, сталинист и марксист, привычно матерясь, устанавливал запаску. "Чего стоишь? Посвети фонариком!" — ворчал он. А я, опьянённая майской ночью, околдованная её медленным угасанием, упоённо слушала любовную песнь жаб. Ах, как же они славили всемогущее творение! Это был тот редкий момент, когда ты абсолютно счастлив одним сознанием жизни.
А уже в полночь в Ясиноватой под Донецком дорога закипела под внезапным ливнем. И в ночи, словно призрак, мимо проплыл "уазик" с надписью: "ГРУЗ 200". Содрогаясь от ночной свежести и тоски, я прошептала: "Прощайте, сынки! Прощайте, ребята! Пусть земля вам будет пухом".