"Чаепития в Академии" — постоянная рубрика "Правды.Ру". Писатель Владимир Губарев беседует с выдающимися учеными. Его сегодняшний гость — академик Александр Александрович Михалевич. На его долю выпала нелегкая обязанность одному из первых в Белоруссии принять удар Чернобыля. Разговор пойдет об атомной энергетике и последствиях аварии на ЧАЭС.
Читайте также: Чаепития в Академии: Истина прекрасна и в лохмотьях!
В самый разгар чернобыльской беды, когда многое было непонятным, а будущее неопределенным, мы встретились с ученым поздним вечером у него дома. День был тяжелым, потому что мы пытались разобраться, каковы же реальные последствия беды, происшедшей на четвертом блоке Чернобыльской АЭС. Уже по первым, разрозненным фактам рождалось ощущение, что беда эта большая. Дома у ученого, как водится, подняли по чарке с надеждой, что завтра будет лучше, чем сегодня, и загадали желание, мол, пройдут годы и эти тяжелые дни позабудутся…
Но этого не случилось.
Прошлое не отступает.
Оно не только тяжким камнем лежит на сердце и душе, но и непрерывно болит, будто удар случился накануне. Так бывает, если происходит обширный инфаркт. Выжить еще удается, но сердце постоянно напоминает о себе.
Чернобыль — это инфаркт Белоруссии, Украины и России.
И мой собеседник академик Александр Александрович Михалевич постоянно помнит об этом, потому что на его долю выпала нелегкая обязанность одному из первых в Белоруссии принять на себя удар Чернобыля. Я еще раз в этом убедился, когда мы встретились с ним почти четверть века спустя после нашего первого спонтанного застолья.
Нашу беседу он начал так:
— Добрых два десятка лет я возглавлял главный наш ядерный институт в Соснах. Теперь он называется "Объединенный институт ядерных и энергетических исследований". До распада Советского Союза это был Институт ядерной энергетики — самый большой институт Академии наук Белоруссии. После аспирантуры я пришел в него младшим научным сотрудником, стал заместителем директора по научной работе, а потом возглавил институт. Таким образом, вся моя жизнь в науке связана с атомной энергетикой.
— Говорят, именно вы встречали здесь легендарного атомного министра СССР Ефима Павловича Славского?
— Это были интересные памятные годы, когда мы взялись за невероятно трудную работу. Первый директор нашего института и его основатель Красин. Он работал в Обнинске, был одним из создателей первой в мире атомной электростанции, за что получил Ленинскую премию "первого разлива", как он говорил. Андрей Капитонович рассказывал, что его отозвали с фронта в 1944 году — он был майором в авиаполку. В Москве состоялся отбор. Одних — "первый сорт" по выражению Красина — отправили создавать атомную бомбу, а их — "специалистов второго сорта" — нацелили на атомную энергетику. Это было обидно, так как все хотели заниматься бомбой, но приказ был приказом, и они начали его выполнять. Им надлежало сделать атомную станцию, но сначала сделать реактор для нее. Через десять лет Первая АЭС была пущена, и, по-моему, это такой же подвиг, как и создание атомной бомбы.
- Как же Красин попал в Минск? Физиков "рассыпали" по стране?
— Он приехал сюда в 1960-м году. Его избрали академиком АН Белоруссии, после того, как пустили первый исследовательский реактор. Здесь начали развивать ядерную энергетику и физику, нужен был лидер. Им стал Красин. В те годы ядерная физика развивалась в разных республиках — в Узбекистане, Грузии, Литве и в Белоруссии. Было определенное разделение тематики исследований, то есть наука приобретала комплексный характер, и в нее вовлекались все республики СССР. Каждый занимался своим оригинальным направлением, и таким образом складывалась очень мощная атомная отрасль с хорошей наукой. Нам поручили уникальную проблему — освоить так называемый "диссоциирующий теплоноситель". В нем происходят особые реакции, и по теплофизике получается великолепная система, которая весьма эффективна. Нам поручили две работы: сначала сделать передвижную установку специального назначения…
— … атомную станцию для стратегических ракетных комплексов?
— Да, это сейчас уже известно, а тогда гриф был "совершенно секретно"… И второе: технический проект для реактора на быстрых нейтронах с тем же диссоциирующим теплоносителем. В нем топливо удваивалось за 8-10 лет, что намного быстрее, чем в традиционных реакторах такого типа.
— В общем, вам поручили принципиально новые задачи, которые определяли лидерство в атомной науке и технике?
— Именно так! И когда мы взялись за эту работу, то к нам приезжали Ефим Павлович Славский и Анатолий Петрович Александров — два человека, которые определили судьбу атомной энергетики в Советском Союзе. Кстати, популярность нашего института была столь велика, что в 1962 году нас посетил Гленн Сиборг, нобелевский лауреат, один из великих физиков ХХ века. А позже к нам приезжали крупнейшие ученые страны и мира, так как популярность ядерного центра "Сосны" постоянно росла.
— По-моему, вы планировали тогда строительство крупной атомной станции?
— Да, это была АЭС на "быстрых нейтронах" — самая современная станция по тем временам. Предполагалось возвести ее в Витебской области, там, где располагалась "Белгрэс" — это самая первая электростанция, которая работала на торфе. Мы закончили технический проект со всеми экономическими обоснованиями. Это был 1986-й год…
-… год, когда атомная энергетика Белоруссии была на влете…
-… Нас уже начали переключать на научное сопровождение строящейся Минской АЭС, которая находилась в 35 километрах отсюда… И тут грянул Чернобыль. Все проекты сразу же были закрыты. Военная установка проходила испытания. Были сделаны два образца. Испытания шли трудно, но успешно. Дважды мы выходили на 100-процентную мощность. Достигли уровня стабильной работы на 70-процентной мощности… Это тоже была уникальная станция. Она была первой и остается пока единственной в мире станцией с автоматическим управлением. До сих пор таких АЭС нет. А мы ее сделали на отечественной — повторяю, на отечественной! — элементной базе. Возглавлял институт, который обеспечивал нас электроникой, академик Н. Н. Шереметьевский.
— Я знал Николая Николаевича, много раз встречался с ним…
— Блестящий ученый и конструктор! С его помощью нам удалось доказать, что мы можем делать машины по надежности электроники превышающие японские и немецкие. Передвижная АЭС управлялась специальной машиной. Их было сделано три: две проходили испытания, а одна находилась в резерве.
— Академик Шереметьевский занимался космосом, а, следовательно, он не мог делать не самые надежные машины…
— Вычислительный комплекс для управления атомным реактором, как мне кажется, и есть перевод космических технологий для земных нужд. И не имело особого значения, что они использовался для оборонных целей — в случае необходимости, такие комплексы можно было использовать в разных областях народного хозяйства. Как говорится, было бы желание… Очень интересно проходили испытания АЭС. Сначала мы все вели в ручном режиме. Все тщательно записывалось и регистрировалось, потом составлялась программа и все повторялось в автоматическом режиме. Кстати, начали мы отработку с аварийных ситуаций.
— Почему? Предчувствие?
— Я занимался горнолыжным спортом. Когда впервые пришел на склон, то меня сразу же начали учить падать. Пока я не научился падать, не ломая рук и ног, не разбивая себе нос, на горнолыжный склон не допускали. Только когда научился безопасно падать, тогда и начал настоящие спуски с трамплинами и крутыми виражами. Так и мы поступили с передвижной АЭС. Сначала научили машину управлять в аварийных ситуациях, то есть "прошли" с ней все аварийные программы, а потом уже начали отрабатывать режим нормальной эксплуатации. Но после Чернобыля все изменилось. Нам пришлось закрыть исследовательский реактор. Естественно, и оба проекта тоже были закрыты. Испытания передвижной станции сначала были заморожены, а затем и все работы были прекращены.
— Кстати, а почему?
— Мало кто представлял, как будет работать эта АЭС. Она ведь должна ездить по всей стране, а никакой защиты у нее не было. Тогда трудно было это представить…
— А сейчас можно?
— Сейчас — можно! Задача автономного энергоснабжения остается, она по-прежнему актуальна, однако ничего подобного нашей передвижной АЭС не создано. Я всегда вспоминаю об аэродромах на Крайнем Севере. При сильных морозах наши бомбардировщики оставались на земле, вмерзали в грунт, летом зарастали травой, и теперь такие аэродромы превратились в авиакладбища. А все происходило из-за отсутствия электроэнергии. Поэтому нужда в передвижных АЭС огромная, для всех — и военных, и гражданских. Однажды мы получили дополнительный заказ: посмотреть, можно ли использовать нашу АЭС для добычи золота, то есть можно ли получать на ней тепловую энергию. Мы просчитали, что использование АЭС продлевает почти на два месяца сроки добычи золота. Как вы понимаете, для Крайнего Севера это необычайно важно. Уже это окупало очень быстро все затраты на сооружение такой станции. Предполагалось, что в год будет выпускаться по две таких станции. В течение 20 лет планировалось, что их появится 40 штук.
— Трудно представить, чтобы по стране бегало сорок таких "сороконожек"!?
— Подобное не могли допустить после Чернобыля и руководители страны. Поэтому проект и был закрыт.
— Много говорится сейчас о "плавучих АЭС". Они ведь конкуренты, разве не так?
— Нет, не конкуренты. Все наши технологии уже закрыты, стенды забрали, станции порезали, от них ничего не осталось. Возобновить работы невозможно, хотя и были попытки со стороны китайцев, японцев и канадцев продолжить исследования в этом направлении. К созданию передвижной АЭС были привлечены сотни предприятий и организаций со всего Советского Союза. Многих из них уже не существует сейчас… Уничтожить легко, а воссоздать подчас невозможно. Это прямое последствие Чернобыльской катастрофы. Она напугала людей, и особенно сильно тех, кто далек от атомной энергетики.
- А вы как узнали о Чернобыле?
— 26 апреля я был в Харькове. Выяснилось, что у нас для атомной станции теплоснабжения не хватает воды. Меня послали в Харьков, чтобы попытаться решить эту проблему. Предполагалось, на втором блоке установить воздушную систему охлаждения. Целый день я провел на предприятии, а вечером выехал в Минск. В нашем купе ехали две старушки. Вдруг ночью мы услышали крик. Старушка, что лежала на нижней полке, схватилась за живот и кричала, что она помирает. Проснулся весь вагон, стали искать доктора. Я посмотрел на часы. Час с небольшим. Оказалось, что в этот момент мы находились в самой близкой точке к Чернобыльской станции, и именно в эти минуты взорвался 4-й блок. Потом все успокоилось — бабушка пришла в себя. Совпадение невероятное, но оно было… По приезду в Минск я узнал, что директор института уехал в Москву, а я остался вместо него. 28 апреля в 9 часов утра мы начали проводить ученый совет, ничего не зная о том, что произошло в Чернобыле.
Через несколько минут ко мне подошел наш дозиметрист и сообщил, что у нас — на площадке института, в поселке Сосны — повышается уровень активности. Я даю команду немедленно проверить все помещения вокруг исследовательского реактора и в корпусе, где шли испытания передвижной АЭС. Кстати, оба реактора были остановлены — на одном велась реконструкция, а на втором был перерыв в испытаниях. Тем не менее, я отдал приказ все проверить. Мне вскоре сообщили, что уровень радиации внутри помещений гораздо выше, чем снаружи. Тут уж невольно волосы встали дыбом. Я быстро свернул заседание ученого совета, и буквально начал пытать реакторщиков, что именно они делали!? А уровень радиации все время растет, растет и растет… Как и положено, я докладываю "по инстанции".
— Это кому же?
— Как и положено, руководству Академии наук, в Комитет государственной безопасности и Первому секретарю ЦК Компартии Белоруссии Николаю Никитовичу Слюнькову. Мне в ответ из ЦК: "Принимайте меры, паники не поднимайте!" Ну и я начал принимать меры…
— В чем это выражалось?
— Вызвали ГАИ и перекрыли шоссе. Во-вторых, в поселке закрыли школу, распорядились, чтобы детей не выпускали на улицу. По громкой связи объявили, чтобы в квартирах закрыли окна и форточки. Всех командировочных немедленно отправили из Сосен в город. Начали подготовку к эвакуации персонала. У нас есть план, как вести в аварийных ситуациях. Мы начали готовить автобусы для эвакуации поселка. Кстати, они уже были загрязненными, потому что уровень радиации постоянно повышался. Я связался с метеорологами. Они сообщили, что ветер идет в сторону Минска, и через полчаса активность накроет город.
— Вы действовали так, будто авария произошла в институте?
— Мы были в полной уверенности, что она случилась у нас! И только около 11 часов в кабинете раздался звонок из Москвы. Звонил Нестеренко, директор института, которого я замещал. Он на каком-то непонятном, эзоповском языке начинает что-то говорить. Я перебиваю его и начинаю рассказывать о тех мерах, которые мы предпринимаем. И о том, что не можем понять, что у нас произошло. А он в ответ говорит совсем о другом. Мы общаемся как глухой с немым. Наконец, он перезванивает мне по другой системе связи, по которой уже можно что-то рассказывать. Он назвал мне "юго-восток", и "триста километров". Я глянул на карту и сразу понял: Чернобыль. Все сразу мне стало ясно. Тут же набираю правительственный телефон Слюнькова. Говорю, что у меня есть данные об аварии. Мне там сообщают, что они уже располагают информацией о случившемся. Так в мою жизнь вошел Чернобыль.
— И она сразу изменилась?
— Во-первых, сразу стало легче. Я понял, почему у нас в помещениях уровень радиации был выше, чем не открытом воздухе. Дело в том, что даже в то время, когда реакторы стояли, вентиляция работала столь же интенсивно, как и раньше. Именно из-за этого уровень и становился выше.
— А когда вы получили полную информацию об аварии?
— Представление о том, что произошло, я получил спустя десять лет, когда в Десногорске на площадке Смоленской АЭС состоялась международная конференция, организованная МАГАТЭ. Таких конференций было три. Одна в Минске, другая в Вене, третья в Десногорске. Был проведен анализ причин аварии в Чернобыле и анализ тех мер безопасности, которые необходимо предпринимать на такого рода станциях. И, наконец, была представлена полная информация о случившемся на 4-м блоке ЧАЭС. На этой конференции ученые из Москвы представили макет тренажера, предназначенного для Курской АЭС. На этом тренажере были воспроизведены последние 40 минут работы атомного блока, то есть все, что происходило на пульте ЧАЭС. Нас завели на пульт, и мы пережили эти страшные сорок минут. Я выбрал место у прибора, который показывал тепловую мощность реактора.
Это как спидометр. Прибор был рассчитан на "четыре девятки", а мощность реактора всего три тысячи киловатт. И тут на моих глазах реактор пошел в разгон. Счетчик начал бешено крутиться, мощность дошла до всех "девяток" — завыли сирены, замигали лампочки… Впечатление незабываемое! Именно тогда мне стало ясно, что произошло на Чернобыльской атомной станции. А до этого времени — то есть все десять лет! — все сведения, которые мы получали, были отрывочные, противоречивые. Мы получали их из разных источников — от коллег из Украины, из Курчатовского института, от физиков-друзей. Однако централизованной, обобщенной информации не было.
- А главный вывод?
— То, что в реакторе не может быть ядерного взрыва. Были опасения, что расплавленное ядерное топливо может образовать критическую массу. Особенно в том случае, если в него попадет вода, то есть замедлитель. Об это опасности очень много говорилось в первые дни аварии как в средствах массовой информации, так и среди специалистов. Однако изучение аварии в Чернобыле показало, что ядерного взрыва быть не может. При разгоне реактора идет рост давления, начинается механический взрыв, в результате которого критическая масса разбрасывается. Я говорю примитивно, но суть процесса как раз в этом. Это было понятно теоретически, но печальный эксперимент в Чернобыле это подтвердил.
— Итак, вернемся в апрель 86-го. Вы поняли, что произошла авария не у вас. Это обрадовало, конечно. Но ведь Белоруссию накрыло радиоактивное облако. Что вы рекомендовали правительству?
— Было конкретных два предложения. Прежде всего, надо было помыть улицы городов — убрать ту грязь, которую принесло из Чернобыля. 28 апреля в Минске прошел гаденький мелкий дождь, который положил активность на асфальт. Если пустить по улицам поливочные машины, то они эту пакость смыли бы сразу. Причем никакой бы паники не возникло — а ее опасались очень! — так как готовились в демонстрации 1 мая, и такая помывка города была вполне оправдана. Однако сделать это власти не разрешили. Второй момент — это йодная профилактика. Мы подсчитали, что если сделать это через водопроводную воду, то никто этого и не почувствует, так как запах йода будет лишь слегка ощутим. Правительство республики и на эту меру не пошло. Ждали указаний из Москвы. А там о реальной ситуации в республике было смутное представление — ведь все доклады шли через власть, которая всеми способами приукрашала факты. Никто не брал на себя ответственность. Второе. Вместе с сотрудниками Гидромета мы вели измерения и строили карты загрязнений. На Украине работали такие же команды. Все карты шли в Москву. Там не всегда данные стыковались, и оттуда на нас метали громы и молнии. Очень часто данные подтасовывались — кому же хочется получать нагоняи "из центра"!? Кстати, карты были секретными, и пользовались ими только узкий круг специалистов. А карты нужны были для всех, для населения, попавшего под радиоактивное облако.
— А что-то неожиданное было?
— Нам поручили определять уровни загрязнения продуктов, в частности, молока. В Млечинском районе мы получали "странные" данные. Уровни загрязнение почвы были небольшие, а молоко заражено раз в десять больше! Я доложил эти результаты на заседании Правительственной комиссии. Ее председатель не поверил, мол, неправильно провели измерения. Я послал в тот район две группы — результаты аналогичные. И тут наш председатель вышел из себя, мол, эти академики никаких серьезных данных получить не могут, вводят в заблуждение руководство республики… В общем, оставил меня до конца совещания, чтобы решить вопрос о соответствии занимаемой должности… Самочувствие, как понимаете, неважное — понимаю, что расправа неминуема… Рядом со мной профессор Жадов листает закрытый Отчет. От нечего делать, прошу взглянуть на его данные… Дело в том, что профессор руководил одной лабораторией, которая изучала влияние китайских ядерных взрывов на экологию Белоруссии.
— И такие исследование велись?!
— Конечно. Ведь влияние воздушных ядерных взрывов в Китае было большим на всей территории СССР, да и, пожалуй, на всей планете. Смотрю на графики, расчеты. И вдруг вижу любопытные данные, которые говорят о миграции радионуклидов из почвы в растения. Оказывается, интенсивность ее разная для разных районов. И в том же Млечинском районе в десять раз она выше, чем в соседних. То есть радионуклиды накапливались в траве! И этот факт был зафиксирован группой профессора Жадова еще в 70-х годах! Мне стало ясно, почему мы получали "странные" данные. Корова ела траву с повышенным содержанием радионуклидов, а почва оставалась относительно чистой.
— Оказывается, и от абсолютно секретных и, казалось бы, ненужных исследований бывает польза!?
— В науке "ненужных исследований" не бывает. Случаются ошибки, тупиковые направления, наконец, заблуждения, но все это — "нужное"!
— Беру свои слова обратно…
— Исследования последствий ядерных взрывов в Китае на территории Белоруссии в конечном итоге оказалось очень важным. Они помогли нам новые методы борьбы за чистые продукты. Они действуют и до нынешнего дня.
— Контроль не ослабевает?
— Нет, конечно. Ситуация по-прежнему сложная. И она будет оставаться такой еще довольно долго.
— Сколько?
— Как минимум, несколько десятилетий. Это оптимистический прогноз.
— А пессимистический?
— Навсегда… Точнее, триста лет. Тогда распад стронция и цезия закончится… Я говорю так, чтобы иллюзий у людей не возникало…
— Парадоксальная ситуация: исследовательский реактор закрыт, станцию, которые вы испытывали, распилили, ни одного реактора в Белоруссии нет, и тем не менее вы один из самых активных сторонников строительства здесь атомной станции. Почему?
— Деваться некуда… Белоруссия не имеет собственных энергетических ресурсов. У нас есть небольшие запасы нефти — их хватает всего лишь на один год, если ориентировать энергетику на нее. Аналогичная ситуация с бурыми углями. Запасы их большие, но у них низкая калорийность. Их тоже хватит примерно на год. Еще проблематичней использовать в энергетике торф. Тут и удобрения, и экология и так далее. Не следует забывать, что болота Белоруссии — это легкие Европы. Сжигать торф в больших масштабах — преступление… Однако энергетику надо развивать. Я хочу привести такие цифры, которые мало кто знает. Когда о них я узнал из статистических публикаций, то это стало для меня откровением. С 1975 по 1990 годы — последние 15 лет существования Советского Союза — рост потребления электроэнергии на душу человека в Белоруссии был точно таким же, как в США и СССР.
То есть наша экономика развивалась такими же темпами, как и в обеих супердержавах. Но за эти же 15 лет прирост на душу населения составил в Белоруссии одну десятую киловатта, в СССР — пять десятых, а в США — шесть десятых киловатта. Значит, в шесть раз больше, чем в Белоруссии. Таким образом, шло ускоренное потребление энергии, но собственных источников не создавалось. Почему? На самом деле источники электроэнергии создавались на границах Белоруссии. На расстоянии от 12 до 60 километров от республики было построено четыре мощных атомных электростанции. Они давали свою энергию в Белоруссию, где была энергоемкая экономика. Она опиралась изначально на атомную энергетику. А потом АЭС после распада СССР оказались за границей. И если бы не спад экономики в лихие 90-е, то у нас был бы жесточайший энергетический кризис. Сейчас подъем экономики очевиден. Надо или импортировать энергоносители, или создавать свои новые мощности за счет строительства АЭС. Большинство стран, которые находятся вокруг, развивают атомную энергетику, и мы не в праве от них отставать.
— Есть такое понятие "уроки Чернобыля". Это история или будущее для вас?
— Нельзя, чтобы Чернобыль остался в прошлом! Это антинаучный подход, на мой взгляд. Попытка "забыть" Чернобыль — нереальна, и делать это насильно, из-за каких-то политических аспектов нив коем случае нельзя. Чернобыль- это прежде всего поучительный урок для физиков, для всего научного сообщества. Нельзя ничего делать "на авось", нужно многократно проверять и перепроверять свои идеи и конструкции, если в них заложена потенциальная опасность. Это уже аксиома. И она появилась после аварии на ЧАЭС. Уже неплохо, что в общественное сознание такое понятие вошло. Еще очень важно до конца понять все последствия катастрофы. Раз уж она случалась, раз уже пострадали Люди, но наука просто обязана исследовать все последствия этой беды. Огромный объем работ ведется в Белоруссии. Пожалуй, он больше, чем в России и Украине. Это не похвальба, а реальность. В республике последствия аварии ощущаются повседневно, а потому нейтрализация последствий — это забота правительства, всего общества.
Для белорусов Чернобыль не станет "прошлым" еще очень долго. О нем будут помнить всегда. Как и о войне. И это тоже реальность. Ну и, наконец, жизнь будущих поколений. Она во многом зависит от того, как мы определим стратегию развития энергетики, которая является основой экономики. Для меня совершенно очевидно, что в Белоруссии надо развивать Большую Атомную энергетику. Но это возможно только при единственном условии: вместе с Россией и Украиной мы должны до самого конца понять, что произошло в Чернобыле. Понять и сделать так, чтобы ничего подобного не могло повториться.
— А это возможно?
— Безусловно. Но только в том случае, если ученые России, Белоруссии и Украины будут работать вместе.
— И это тоже возможно?
— Необходимо! И в научной среде осознание этого есть. В политической, к сожалению, не у всех. Но я оптимист, а потому уверен в разуме людей, которые взяли на себя ответственность руководить народами. В годы перестройки, в лихолетье 90-х, когда рушилось все, и в первую очередь, экономика, казалось, что и наука не выдержит, пропадет, как это, к сожалению, случилось с настоящей литературой и подлинным искусством, которые вытеснены из жизни массовой западной культурой. Но наука и ученые и в Белоруссии и в России выстояли. В частности, потому, что были вместе, что не порвали связей, которые соединяли их многие годы. Именно поэтому сегодня мы можем говорить о будущем, о развитии общества, о приближении к тем идеалам, которые рождает наша мечта.
Однако могу сказать определенно: все наши мечты и надежды связаны, конечно же, с Россией, с Союзным государством, которое рождается в муках, в поисках, в преодолении разных преград. Обратите внимание: их нет в научной среде, среди ученых, в наших институтах. И когда я говорю о преодолении последствий Чернобыльской катастрофы, о развитии ядерной физики в Белоруссии, о создании атомной энергетики в Республике, о строительстве новых энергоблоков, то я, безусловно, это будущее связываю с нашей общей работой на благо наших народов. Понятно, что осуществить наши дерзкие планы — а они рождаются общими усилиями ученых Белоруссии и России — можно только вместе, только в рамках Союзного государства. Для меня это очевидно.
Читайте также в рубрике "Наука и техника"