Одна из самых тяжелых профессий не только в России, но и во всем мире — шахтер. При этом зарплаты шахтеров повсеместно не соответствуют тому риску, которому они себя подвергают. О проблемах угольной отрасли и шахтерском труде Правде.Ру рассказал заместитель председателя Российского профсоюза работников угольной промышленности Рубен Бадалов.
— Шахтер — одна из самых тяжелых, рискованных профессий, но заработная плата риску не соответствует. Это так?
— Как профсоюз, прежде всего, конечно, мы недовольны той заработной платой, которая есть. Сегодня средняя заработная плата по отрасли — порядка 43 тысяч рублей. Это немного, потому что сюда включаются северные, районные коэффициенты и т/д. Если высчитать средний уровень заработной платы регионов, это будет порядка 36 тысяч рублей. С учетом вредных, опасных условий труда это крайне несправедливо. Другое дело, что зарплата слишком дифференцирована, то есть есть довольно большие заработные платы и вообще презрительно низкие, и это недопустимо.
— А от чего это зависит — от региона или от компании?
— Нет, не от региона, а, как правило, от профессии и от компании. Сегодня угольная отрасль практически вся в частных руках. Государство, как таковое, не влияет напрямую, трудовые отношения — это вопрос работодателя-работника.
Конечно, у нас относительно сильный профсоюз, порядка 85 процентов работников отрасли — члены нашего профсоюза. И мы коллективно пытаемся навязывать определенные правила игры работодателю, защищая, в том числе, заработную плату, потому что в отдельных профессиях по отрасли зарплата до 120 тысяч доходит.
Всего на самых благополучных предприятиях 90 основных профессий. При этом есть и такие, которые получают и 15 тысяч рублей, они работают под землей, это вспомогательные профессии, но это недопустимо. Мы с этим боремся разными инструментами.
— Говорят, что в мире спрос на уголь падает, уступает место более экологически чистым видам: солнцу, ветру, воде. Можно ли сказать, что шахтер — это профессия вымирающая?
— Мы за прошлый год добыли 370 миллионов тонн в отрасли. Сейчас добыли порядка десяти миллионов тонн, это уже больше, чем в предыдущем году, и, похоже, что мы добудем порядка 390 миллионов. Столько угольная отрасль добывала только в советское время. То есть в течение последних 15 лет объемы добычи растут.
Более того, мы поставляем уголь на мировой рынок, и прирост, в основном, идет за счет экспорта этого угля на мировой рынок. Поэтому, когда вы говорите, что профессия шахтера вымирающая, я не могу согласиться с этим. Теперь очень важны перспективы угля. Мы — четвертая держава по добыче в мире, а по запасам первая.
И это только по разведанным запасам, тем, что есть уже на бумаге. А сколько еще неизведанного? Очень много угля — на 400 лет. И если мы берем другие виды топлива, их, разведанных, хватит где-то на 25-50 лет. Где-то на шельфе, говорят, еще есть нефть, а может быть, еще и газ, но туда еще надо дойти, добраться и добывать. Кроме того, уголь отличается от газа, нефти, других источников энергии тем, что это единственный вид топлива, который можно саккумулировать и в нужное время использовать.
А мы уголь незаслуженно используем, как паровозное топливо, фактически с КПД 40 процентов. Тогда как при глубокой переработке угля можно получить фактически чуть ли не всю систему элементов Менделеева. Этим занимается весь мир. Вы, наверное, слышали про сланцевый газ и американский бум? Так вот, сланцевый газ — это уголь, это метан, который под углем и в угле, это глубокая переработка, то есть новые совершенно технологии, которые, к сожалению, мы не применяем. Мы пытаемся дедовским способом, демпингуя отчасти на цене рабочей силы, на цене на мировом рынке, как-то закрыть интересы бизнеса. Позволительно ли это? Наверное, нет.
— Как вы сказали, вся отрасль находится в частных руках. Причем не все владельцы шахт в полном объеме отдают отчет, насколько этот бизнес сложный и ответственный. В этих условиях кто будет модернизировать и заниматься глубокой переработкой? Это же на данный момент нерентабельно, а частный бизнес думает о сиюминутной прибыли, а не о какой-то перспективе, что будет к 2030-м, к 2040-м, к 2050-м годам.
— Безусловно, бизнес — он для того и бизнес, чтобы получать прибыль. Но хочу сделать ремарку — сегодня вся угольная отрасль России рентабельна. Более того, работает с прибылью. То есть даже сегодня, в этих условиях, с экономическими проблемами, работает с прибылью.
И вот тут важная вещь — недра и уголь, мой уголь, который я добываю, принадлежит не собственнику, он принадлежит государству, он принадлежит нам. И собственник только имеет право на его добычу и продажу. Он обязан заплатить рентные платежи, налог на добычу и т.д. То есть ему принадлежит только прибыль, которую мы вместе заработаем на этом угле.
И я настаиваю, что государство не имеет права отдавать его на откуп всяким разным, в том числе, жуликам, потому что отрасль стратегическая. Если мы хотим потерять Россию, давайте потеряем угольную отрасль. Если мы хотим сохранить Россию, мы должны на базе угольной отрасли выстроить промышленность. Государство обязано, запуская собственников на этот рынок, выстраивать определенные правила игры использования угля и ставить цель, куда мы должны прийти. И тот, кто идет в эту сторону из бизнеса, должен получать определенные преференции.
Еще важно, чтобы этот бизнес был социально ориентированным, потому что отрасль опасная, мы можем там погибнуть, получить тяжелые травмы. Это отдельная серьезная тема. Правила игры должны быть, надзор должен быть.
— А с чем обычно связаны аварии и взрывы метана на шахтах? Ходят даже слухи, что шахтеры, либо по указанию начальства, либо ради собственных заработков, вынуждены отключать, выводить из строя датчики, которые показывают уровень метана в шахте. В этом есть доля правды? Что происходит с безопасностью в шахтах?
— К сожалению, в отрасли сложилась такая ситуация, когда эффективность работы связана с объемом и не связана с безопасностью. Мы с этим боремся. Дело в том, что отрасль модернизировалась, она с советских времен претерпела сложный процесс реструктуризации. У нас была численность работников порядка 800 тысяч, а сейчас их двести. Но мы в советское время добывали 400 миллионов, самое большое, а сегодня добываем 370-380, потому что реорганизовали все. Еще порядка 200 предприятий угледобывающих закрыли, это около 60 процентов. Это были старые, опасные, крутые пласты, газовые шахты, где люди гибли, где была низкая производительность труда и т.д.
Сегодня у нас около ста шахт, там примерно столько же разрезов. Немножко акцент переместился на открытую добычу, она более безопасная, объемы и производительность увеличились. Собственник, приходящий на предприятие, как правило, старается эти объемы выхватить. Соответственно, покупает самую что ни на есть лучшую технику, современную, нагружает забой. При этом я ругаюсь с этими собственниками: "Вы понимаете, что вы делаете? Вы на старый "запорожец" купили и поставили мощнейший двигатель от "мерседеса", подушки безопасности перьевые, и вперед, разогнали его до 300 километров в час и радуетесь. Не радуйтесь! Это катастрофа! Колеса отлетят". Я утрированно сейчас говорю, для того чтобы было понятно. То есть на старую основу ставят мощнейшее оборудование, соответственно, это дает результат.
— Это фактор риска.
— И мы с этим боремся. И опять тут нужно государство, потому что работодатель заинтересовывает работника: "Дай добычу любым путем и любой ценой". И начинается элемент коллективной безответственности. Потому что считают, что "а, да пронесет, работали же". То есть идет стимуляция рублем. Сдали тонны — получили. Нет тонн — уменьшается резко заработная плата. Поэтому все заинтересованы любой ценой дать уголь. Это наша специфика.
— А что здесь можно изменить? Ввести строгие нормы?
— Надо противопоставить систему, в том числе государственный контроль. Ввести строгие нормы, в том числе по оплате труда, согласно которым, шахтер должен получать не от тонны рубль, а от процесса работы в рамках тех правил, которые он должен соблюдать.