Понятие конца истории было воспринято вдохновением Фукуямы у величайшего из комментаторов Георга Гегеля, у русского белого эмигранта Александра Кожева. Согласно Кожеву, именно в 1806 году у философа Гегеля появляется следующее интуитивное ощущение: Наполеон в Берлине после битвы в Йене воплощает пришествие разума в историю, а значит — ее конец.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
И все, что имело место после того, объясняет Кожев, лишь упрочило это маленькое королевство универсального; я говорю маленького, потому что для Гегеля оно оставило по себе следы депрессии. Расширение господства равенства и материальной посредственности проделало свой путь меж двумя мировыми войнами, развитием парламентской демократии и так называемым столкновением цивилизаций. Романтизм был современником прихода конца истории, а также и современником гегелевского размышления в этой области. Шатобриан во Франции и Байрон в Англии прекрасно проиллюстрировали данные сюжеты. В России же именно Пушкин лучше всех смог воплотить этот литературный сплин в своем романе в стихах "Евгений Онегин", который уже сам по себе является постмодернистским парадоксом. Перечитывая этот шедевр, я в изобилии обнаружил в нем озарения истины, словно вспышкой молнии освещающие наше время, хотя самому произведению почти двести лет. Ведь наша эпоха хочет казаться продвинутой, прогрессивной — и в этом заключается ее парадоксальность — но при этом она лишь проявляет недвижимость застывшего времени.
Вначале Пушкин описывает в своем герое важность денег и упадок гуманистических традиций, связанных с христианством, а также пользу экономической науки: Служив отлично благородно, Долгами жил его отец,… а когда Латынь из моды вышла ныне…, то Онегин
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокой эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Читайте также: "Времена года" нищего священника Вивальди
За сто лет до прихода общества всеобщего потребления (но через сто лет после Вольтера!) Пушкин уже замечает даже самые малые проявления зависимости от моды и расцвет торговли как производное от глобализации:
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной…
Однако общество потребления — это и общество неудовлетворения, всегда обновляющегося разочарования. Поза денди, а ля Байрон, до верху наполненная сплином, впоследствии вполне естественно становится источником повторяющихся депрессий Эммы Бовари. Пушкин передает превосходно — в трех фразах — эту пресыщенность жизнью, неудовлетворенность…
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;…
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Нигилизм овладевает персонажем, и вокруг себя он видит лишь математическую реальность, манипулирующую миром: игра в шахматы (вспомните тут об Омаре Хайяме, а Пушкин в конце своего текста упоминает перса Саади), кукла как вечная фигура контроля над разумом (вспомните марионеток пушкинского современника Клейста) и театральное действо. Хотя все мы не сможем процитировать, однако приведем следующие строки:
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя….
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
С послушной куклою дитя
Приготовляется шутя
К приличию — закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маменьки своей.
В Татьяне воплощен образ образованной и романтической женщины, которая попадает в ловушку литературной мечты, ее в свою очередь обессмертит Флобер. И тут, как всегда, ловушка кроется в потреблении литературного продукта англо-саксонского происхождения. Выражаясь подобно Маркюзу, мы могли бы сказать, что англо-саксонская культура — есть (и была) по сути своей культурой десублимации:
Воображаясь героиней?
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты…
Избалованный и сверходаренный в русском языке ребенок (и во французском тоже, если бы он только настоял…), Пушкин даже смеется над литературой. И тут мы опережаем конец истории и широким шагом приближаемся к концу литературы, к тому, что позже мы назовем авангардом! Итак, он смеется над Гомером, затем — над Вергилием и над знаменитыми первыми строчками "Энеиды":
И кстати я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!
О ты, эпическая муза!
И, верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкрив.
Кажется, с Пушкина уж хватит литературы, он полагает, что даже роль поэзии окончена. Да, к тому же, он прав; во Франции нам это стало известно с Ламартином и Гюго. Толстой позднее заметит, что к концу века не осталось ни настоящего искусства, ни национальной поэзии (то же видел и Кошан): мир станет серым и прозаичным:
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть….
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я — со вздохом признаюсь —
За ней ленивей волочусь.
Читайте также: Мистики: Лермонтов - мистик по существу
Затем Пушкин жалуется на природу, на конец юности, которая так вдохновляла его. Деревня скучна ему, это мотивирует его едкий взгляд на современного человека, который слишком скоро испробовал всех наслаждений:
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом….
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак
Уж не пародия ли он?
К счастью, остаются большие работы и, как говорится, доходные инвестиции: подобно Андерсену или Франсуа Виньи Пушкин с большой долей юмора пишет о высокой волне наплывающих на нас инфраструктур, которые начинают обезображивать мир и занимать свободные руки и умы!:
Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Современем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.
Предвидел ли Пушкин, что в конце истории мы будем тратить наше время на перемещения, и часто — впустую? После конца истории — конец пространства! Нам остается лишь юмористический тон, тон свободный и "десублимированный" его гениального текста, который превращает в настоящее чудо критические замыслы автора и помогает читателю беспрепятственно увильнуть от любого морального кризиса.
Читайте самое интересное в рубрике "Культура"