Интеллигенции больше нет

Когда я слышу, что интеллигенция кому-то что-то сегодня должна, я хватаюсь за пистолет. Потому что интеллигенции больше нет, вся вышла. И это, как говорил матрос Швандя, не факт, а на самом деле.

Укатали сивку крутые горки. Похоже, что более чем полуторавековые споры о природе русской интеллигенции, бурлившие азартом, прекраснодушием или злостью с самого начала ее возникновения, подошли к концу.

Интеллигенция, как она сложилась примерно в середине XIX столетия, — чисто русский феномен. Это образованное сословие, демократичная страта со своим кодексом чести, основой которой стала духовная самостоятельность, требование действовать в соответствии с собственными убеждениями, даже если таковые действия не слишком выгодны самому действователю вплоть до угрозы его безопасности и жизни — действовать ради Истины.

Но главное, что отличало русское образованное сословие от слоя интеллектуалов, характерного для западноевропейского общества, от так называемого "фаустовского человека" — это самоопределение, далее ставшее привычным и для способа мышления об обществе (дискурса, как теперь говорят) всех других социальных слоев в России, да и теперь остается таковым, мышления в координатах "власть — народ — интеллигенция". В частности, это описано Ф. М. Достоевским в своеобразной хартии, которая сформулирована им в "Дневнике писателя за 1876 год".

Народ понимался как материальная и духовная основа существования и развития общества, его источник, сила и потенциал. Интеллигенция же осмысляла свою собственную роль как призвание служить этому народу и тем самым — обществу, отчизне и истории в целом.

Реальный народ в его эмпирическом, наличном состоянии, говорит Достоевский, погряз в мерзостях, разврате и лжи. Но судить его надо не по ним, а по тем высотам духа, которые в нем встречаются, — не по пропастям низости, а по вершинам его святости, поскольку вины его в собственной развращенности нет, и ответственности он за свои мерзости не несет, просто так уж сложилась его не самая удачная история.

Зато народ должен быть почитаем за то доброе, что в нем есть, только в этом он оказывается вменяем. И народопоклонство становится страстно признаваемым долгом интеллигенции. Сначала ею самой, а потом и объектом, и властью. Объект культа обычно бывает рад культу, власть же способна относиться и к самым возвышенным идеалам вполне инструментально, используя их в своих собственных целях.

И поклонились…

Иными словами, интеллигенция изначально, от рождения должна была быть, прости Господи, косоглаза и оставаться таковой согласно своей природе: не упуская из виду "правду-истину", то есть реальное, темное и нерадужное положение дел, она призвана видеть "правду-справедливость" — светлый и чистый образ народа, и работать ради последнего не щадя живота своего.

И работала, и не щадила. И уезжала в деревню, и лечила, и учила, и проектировала мосты и дороги. Много сделала доброго. И кто-то был ей благодарен, но сплошь и рядом и врача могли убить за то, что "разносит заразу", и на учителя донести городовому "за крамолу" — всё это развернется уже в революцию 1905 года и накануне Октября 1917-го, а также после него в десятках тысяч погромов усадеб и ином лютовании черни.

В народе есть, конечно, добрые и плодотворные начала, но есть в нем и низость, и подлость, и последние качества в соответствующих условиях находят самую для себя благоприятную почву, чтоб развиваться, цвести и пахнуть.

При этом ни интеллигенция, ни сам народ никогда не признавали образованный слой за составную часть народа. Интеллигенты всегда виделись народу "барами", "господами", чего сами "господа" ужасно стыдились и всячески стремились "опроститься", — что, вообще говоря, в Европе или Америке было бы немыслимо: там интеллектуалы могли петь гимны демократии и родине, нации и университету, но никогда им не приходило в голову поклониться свинарке и пастуху, чтить в них "лучшего человека", чем они сами.

Власть же обычно, так или иначе, была заинтересована в существовании образованного сословия, в выполнении им своих модернизационных функций. Лечить и учить бывало нужно во все времена, во всяком случае, в послепетровской России. Но в то же время власть всегда опасалась самостоятельности образованного сословия, стремясь формировать, согласно старому афоризму, неинтеллигентную интеллигенцию. Потому косоглазие интеллигенции стало коренным ее свойством и в отношении к власти. Говоря словами Пушкина, "и впился комар как раз тетке прямо в правый глаз; повариха побледнела, обмерла и окривела"…

Интеллигенция могла сотрудничать с властью, когда считала это полезным для своих высших целей служения народу, и бывала в оппозиции вплоть до радикальных действий.

Наше образованное сословие, претерпевая разные метаморфозы, тем не менее, оставалось интеллигенцией по своему кодексу и своим функциям в обществе. Сохранялось что-то, чего интеллигенция при всех обстоятельствах, по слову Достоевского, отдать не могла, чем не могла поступиться, даже изменяя самой себе в сторону трусливого и идеализированного вИдения объективных ситуаций.

Она могла разрешать себе или оказывалась вынужденной быть подслеповатой в отношении "правды-истины" в пользу по-своему понимаемой "правды-справедливости", зато более или менее сохраняла требовательность в отношении собственных норм и поведения: уважение к честному и квалифицированному труду, к образованности и таланту (при всей от века существующей в разных сообществах зависти), пристойному бытовому поведению, своим профессиональным трудом или просто образом жизни содействуя тому, что называлось смягчением нравов.

Но к середине девяностых в социуме сложились отношения, с которыми существование интеллигенции как особой социальной страты стало несовместимо. Частью сословие пошло во власть и тем самым быть интеллигенцией по определению перестало, частью маргинализировалось.

Так или иначе, но традиционно интеллигентские профессиональные занятия, способы их осуществления и соблюдение базовых норм неписаного кодекса чести интеллигенции перестали обеспечивать многим людям даже и вполне скромные потребности выживания, а новый образ жизни вытеснил из этих сфер большую массу людей — и, прежде всего, в сферу обслуживания и складывающуюся страту интеллектуалов, существование которых связано с совсем иными основаниями.

Умом Россию не понять, у ней особенная стать. Историю приходится принимать такой, какой она сложилась. Если пациента лечили от косоглазия, а закончилось дело летальным исходом, — что ж, "умерла так умерла". Ну, то есть интеллигентные люди остались, а исчезла интеллигенция как уникальный социальный слой. Возродится ли она в каких-то организационных формах наподобие монастырей в миру, как думал Н. А. Бердяев в "Новом средневековье", или новая цивилизация востребует совершенно другие страты, которые так или иначе возьмут на себя функции интеллигенции, показать может только будущее.

Однако очевидно, что сегодня мы имеем дело совсем с другой властью, совсем с другим народом, а потому весь, еще раз прости Господи, дискурс размышлений о том, куда идем, куда заворачиваем, должен стать иным, с совсем иными понятиями и сеткой координат.

При перестройке и в постперестроечное время в случае запутанных проблем было модно говорить: начинать надо с себя. Интеллигенция с полным правом могла бы теперь сказать: меня столько нету, чтобы всё на свете начинать с меня. Так что вы, ребята, теперь уж как-нибудь сами.